Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

и решавших важнейшие вопросы взаимоотношения с соседними племенными объединениями и государствами. Как и в отношении язычников в целом, у христианских авторов выработаны были определенные стереотипы восприятия и изображения вождя-варвара. Характерный типаж вождя-язычника, представленный в образе Мармарота, находим в "Мученичестве Орентия и его братьев": "А главарем тех язычников был Мармарот. Он, как и подобало ему, намного превосходил подданных своих, не одним лишь почетом главаря, но и ростом, силой и испытанностью в походах. Кроме того, как то присуще варварам, он был отменно наделен дерзостью и надменностью"[573]. Неудивительно, что это клише используется и в отношении славян. Например, византийцы отмечали дерзость, хитрость и коварство, и, в то же время, необдуманность действий славянских вождей[574]. Показательно в этом плане упоминавшееся выше известие Менандра об аварском посольстве к "Даврентию и тем, кто возглавлял народ". Самонадеянность и высокомерие тех и других, взаимные грубости, привели к трагедии: "…Как это присуще варварам, они из-за своенравного и надменного образа мыслей затеяли ссору друг с другом. И славяне, неспособные обуздать свою досаду… послов убивают". Такой же тип поведения "варваров" рисует Менандр и при описании антского посольства к аварам. Посланник Мезамер, по выражению автора, "изрек слова высокомерные и в чем-то даже наглые", говорил "надменнее, нежели подобает послу…". Финал этой ссоры был тот же, что и в первом случае[575].

Этот "образ" сохраняется и в последующей христианской книжной традиции, в том числе и западноевропейской. Например, Видукинд Корвейский следующим образом описывает поведение князя руян (руан/ранов) Стоинефа на переговорах с Геро — посланником германского императора: "… Славянин, по обычаю варваров скрежеща зубами и изрыгая множество ругательств, стал издеваться над Геро, над императором и над всем [саксонским] войском…"[576].

Как видим, образ вождя-язычника не выходит за рамки стандартного образа варвара (нагл, хвастлив, отличается пустым многословием[577]). Однако, как и положено вождю, на общем фоне своих соплеменников он выделяется гораздо большей силой, выносливостью, дерзостью и надменностью. Даже если учтем предвзятость иноземных авторов в отношении славян и их вождей, следует признать, что в целом нарисованный ими облик соответствовал действительности, отвечая отмеченному выше стереотипу представлений о мужчине как дерзком, не боящемся смерти, физических страданий и других тягот воине. Только с вождя спрос был, конечно, гораздо больше.

До нас дошло не много известий о непосредственном участии славянских вождей в битве. Тем они более ценны для исследователя. Показательно сообщение Феофилакта Симокатты об Ардагасте, который (сам по себе уже редкий случай), несколько раз упоминается на страницах "Истории" византийского автора. В одном из сообщений более-менее подробно описаны действия вождя в бою. Византийский стратиг, узнал, что Ардагаст "отправил полчища славян для похода за добычей", и тем самым ослабил боеспособность своей "страны". Используя случай, он "начал наступление в полночь". Проснувшись от шума, Ардагаст, "вскочил на неоседланного коня и обратился в бегство". Однако, натолкнувшись на ромеев, он спешился и "предпочел битву лицом к лицу". Не выдержав натиска, вождь славян опять обратился в бегство и оторвался от погони, уйдя через "непроходимые места" ("поскольку его природа была привычна к подобному") и перебравшись вплавь через реку[578].

Как видим, вождь, в случае встречи с врагом, предпочитает битву "лицом к лицу", но если силы неравны и предоставляется возможность бежать — не считает зазорным спастись бегством. Явление, собственно, универсальное и для более позднего времени. Достаточно вспомнить князя Владимира Святославича, сколь храбро, столь и необдуманно выступившего против печенегов "с малою дружиною". Потерпев поражение князь бежал и спрятался под мостом, и "одва оукрыся противных"[579].

Вожди пользовались большим авторитетом у соплеменников. Например, когда по приказу василевса в Фесалонике был арестован ринхинский князь Первуд, в его защиту выступили не только ринхинцы, но и стримонцы. После казни Первуда на город пошли войной не только славяне с Ринхина и со Стримона, но и сагудаты и другувиты. Даже после возникшего раздора в стане союзников, ринхинцы и стримонцы долгое время терроризировали окрестности пиратскими нападениями. Во время этой осады славяне "соревновались друг с другом, стараясь казаться более сообразительными и более усердными в помощи племенным вождям"[580].

Решение наиболее авторитетного из князей принималось князьями рангом ниже, знатью и, соответственно, всем народом. Например, 2-я редакция "Анналов королевства франков" под 789 г. сообщает, что когда войска Карла Великого "сначала подошли к городу Драговита (civitatem Dragawiti) — ведь он далеко превосходил всех царьков (regulis) вильцев и знатностью рода и авторитетом старости, — он тотчас со всеми своими вышел из города к королю, дал заложников, каких потребовали, (и) клятвенно обещал хранить верность королю и франкам. Последовав за ним, другие славянские знатные лица и царьки (Sclavorum primores ac reguli) подчинились власти короля…"[581]. Не случайно, как показывают исследования, "ассимиляции местного населения, оказавшегося под иноэтничной властью, повсюду предшествовала ассимиляция знати"[582].

Наличие сложных племенных объединений обусловливало формирование иерархии вождей, как наглядно видно из приведенного известия о Драговите и "царьках" вильцев. Если военный вождь племени выбирался, видимо, на время боевых походов, то вождь союза племен — это уже постоянное должностное лицо, ведающее, помимо преобладающих по-прежнему военных функций вопросами внутреннего строительства союза и внешней политикой. На определенном этапе княжеская власть становится наследственной, закрепляясь за представителями определенного рода[583]. Но, пожалуй, главной функцией князя была сакральная[584], поскольку "в ранних обществах монарх — не столько продукт социального развития, сколько персонаж ритуальный. С этим связана сакрализация личности владетеля как средоточия космического порядка и воплощения подвластного ему коллектива"[585]. Князь в народном сознании наделялся магической силой, от которой зависело благополучие племенного объединения. Эта сила могла передаваться как по родовой линии, так и посредством насильственного завладения через убийство ее обладателя[586]. В последнем случае она переходила на победителя, который и становился князем. Ведь он, согласно тогдашним воззрениям, превосходил своего предшественника в счастье[587]. Подобное отношение к личности вождя — универсальное явление на данной стадии развития. Поэтому смерть вождя была трагедией для племени и вела, нередко, к плачевным последствиям. Так, по словам Иордана, кончина Германариха позволила "хуннам получить перевес над… остроготами", поскольку приемник, Амал Винитарий, уступал "Херманариху в счастье"[588].

Считалось, что удача вождя передается войску и теряется с его гибелью. Поэтому гибель вождя была равнозначна поражению[589]. Неслучайно, например, после того как Пирагаст, сраженный стрелой, пал на поле битвы, славяне "обратились в бегство"[590]. В этой связи привлекает внимание уже упоминавшееся известие об осаде союзным славянским