Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

что последних, зачастую, считали людьми "лишь в том смысле", что они обнаруживали "подобие человеческой речи"[531]. "Северные варвары" были византийцам гораздо ближе. Нередко по отношению к ним, наряду с неприязнью и чувством превосходства, проскальзывало уважение и даже идеализация. Не исключение из этого правила и славяне. Показательный пример — рассказ Феофилакта Симокатты (повторенный Феофаном Исповедником) о трех славянах, возвращавшихся из ставки аварского хагана и задержанных императорскими телохранителями. Они не имели при себе никакого оружия и вообще ничего железного, а единственную их ношу составляли кифары. Задержанные поведали василевсу о своей стране, не знающей железа, "что делает их жизнь мирной и невозмутимой". Не ведая войн, они занимаются "безыскусными мусическими упражнениями. Автократор… восхитился их племенем и подивившись размерам их тел и огромности членов, переправил в Ираклию"[532]. Таким образом, "весь пассаж выдержан в духе идеализации: варварам приписывается простодушие и неиспорченность цивилизацией"[533]. Поэтому, по словам Прокопия Кесарийского, хотя "образ жизни" славян "грубый и неприхотливый", как и у кочевников, в отличие от последних[534], "они менее всего коварны и злокозненны"[535]. Кроме того, стереотипному образу безобразного варвара-кочевника[536] противопоставлялся образ красивого, высокого варвара-славянина.

В латиноязычных источниках славяне характеризуются, прежде всего, как закоренелые язычники[537]. Характеристика их порой более жесткая и уничижительная, чем у византийских авторов. По словам Бонифация, "винеды, гнуснейший и наихудший род людей"[538]. Поскольку невежество — атрибут язычников[539], под пером Бонифация устами невежества сказано: "…Всегда любил меня край германский, грубый народ славян и дикая Скифия…"[540]. При этом, как видим, "симпатии" между этими варварами у автора распределены отнюдь не поровну.

Менее строг Исидор Севильский. Из числа недостатков, свойственных народам, славянам он приписал нечистоту ("нечистота славян"), являвшуюся, видимо, следствием убогости их бедного быта[541]. Этот "порок" славян[542], в глазах современников Исидора (середина VII в.), вряд ли был более значимым, чем, например: "зависть иудеев", "неверность персов", "пустое тщеславие лангобардов", "сладострастие скоттов", "дикость франков", "пьянство испанцев" или "глупость саксов" (вариант — "тупость баваров")[543].

В "Хронике Фредегара" в эпизоде, посвященном пребыванию Дагобертова посла Сихария в ставке Само, язычникам приписывается порочность и гордыня[544]. Здесь же, применительно на этот раз к славянам, содержится распространенный в средневековой литературе топос[545], уподобляющий язычников псам. При этом ставится под сомнение возможность "дружбы" между христианами и язычниками[546]. Правда, в реальной жизни такая "дружба" нередко имела место[547] и определялась она чисто прагматическими интересами.

Вследствие сильной приверженности славян язычеству, миссионеры не очень охотно отправлялись к ним для проповеди и обращения в христианство. Более того, по крайней мере в VI–VII вв., как представляется, вообще бытовало мнение, подкрепляемое ссылками на волю Всевышнего, о бесполезности подобного занятия. Например, когда Колумбану (конец VI — начало VII в.), согласно "Житию", "запала… в голову мысль" отправиться в пределы славян, чтобы "озарить слепые умы евангельским светом и открыть путь истины тем, кто изначально блуждал по бездорожью", он был остановлен в своих намерениях явившимся в видении ангелом Господним: "Ты видишь, — сказал он, — что весь мир остается пустынным (desertus). Иди направо или налево, куда выберешь, дабы вкушать плоды дел своих"[548]. Смысл изреченного, приблизительно таков: проповедовать у славян, все равно что проповедовать в пустынном (вариант перевода — безлюдном) месте. Другими словами — попытка обратить славян в Христову веру сродни попытке взрастить плоды в пустыне. При этом проводилась мысль, что миссионерская деятельность возможна, практически, у всех окрестных язычников ("иди направо или налево"), кроме славян. Поняв, "что нелегок у этого народа успех веры", Колумбан "остался на месте, пока не открылся путь в Италию"[549].

Более решительным оказался епископ Аманд, если верить его "Житию"[550]. Достигнув определенных успехов на пути проповеди во Фландрии и обратив некоторых франков в Христову веру, он, "горя еще большим желанием, чтобы еще и другие были обращены, услышал, что славяне опутаны сетями дьявола, и более всего уповая, что сможет достичь пальмы мученичества… переправился через Дунай…". Уже в данном фрагменте содержится мысль о бесполезности миссионерской деятельности у славян: Аманд идет к последним не столько с целью добиться результата в плане обращения их в истинную веру, сколько стремясь "достичь пальмы мученичества". Однако ожидания святого мужа исполнились лишь наполовину. Как и предполагал "святой муж", "лишь немногие" из славян "возродились во Христе", несмотря на то, что он "во всеуслышание проповедовал Евангелие Христово". Но и мученичества, "которого всегда жаждал", Аманд не достиг. Видя, что "плод для него еще совсем не созрел", он покинул славян[551].

Характерно, что славяне, хотя и не поддались на проповедь, не причинили вреда миссионеру, который, если верить "Житию", прямо-таки искал "неприятностей". Вероятно, здесь сказались, с одной стороны, святость уз гостеприимства и уважительное, даже опасливое, отношение к служителям культа, пусть и поклонявшимся чужим богам. С другой стороны, видимо, Аманд был недостаточно последователен в поисках мученического венца. Ведь от корректности миссионера в немалой степени зависела его личная безопасность.

Другое отношение со стороны славян ждало тех представителей христианского духовенства, которых захватывали в плен во время войн и пиратских рейдов. Их, как мы видели, обращали в рабство наравне со всеми. Видимо, это было обусловлено взглядами язычников на побежденных. Поэтому и плененные "жрецы", с точки зрения язычников, утрачивали свою благодать, сверхъестественную силу, становясь в один ряд с другими пленными, а потом и с рабами.

Конечно, христианские миссионеры не совсем бездействовали. На основании актов Шестого Вселенского собора, состоявшегося в 680–681 гг. в Константинополе, ряд исследователей считает, что уже тогда среди славян работали церковные миссии и часть славян могла принять крещение[552]. Однако что-либо определенное сказать на этот счет сложно. Отдельные успехи, скорее всего, были непрочными, а неофиты, как следует из более поздних времен, вполне могли оказываться во власти двоеверия. Наглядный пример такового являет история восточных славян после принятия христианства[553]. Сходные явления мы находим и у других народов. Суть языческого подхода, приводившего к двоеверию, хорошо зафиксирована Видукиндом Корвейским на примере датчан. Они, по его словам, "с древних времен являлись христианами[554], тем не менее, следуя обычаю отечества, поклонялись идолам. И случилось, что на каком-то пиру в присутствии государя возник спор о почитании богов, когда датчане стали утверждать, что Христос — бог, но имеются и другие боги, более (могучие…) так как могут вызывать перед людьми еще большие знамения и чудеса". Присутствующий там клирик Попо вступил