Посвященная. Как я стала ведьмой - Аманда Йейтс Гарсиа

Айла была абсолютно уверена, что Вселенная поддерживает ее и, вероятно, делает ее магию такой сильной. Я же, с другой стороны, скептически относилась даже к тому, что Вселенная вообще знала о моем существовании – не говоря уже о том, что и я ей нравлюсь и она не стремится преподать мне урок, – и, вероятно, поэтому моя магия была непостоянной, а зачастую и ужасающей.

Айла обожала гонять по городу на своем «Харлее» – мотоцикл был ее гордостью и радостью. Она ныряла в жидкий туман Сан-Франциско и выныривала оттуда, заворачивая за угол дома в белую пустоту; я сидела сзади, цепляясь за ее спину, вжимая лицо между ее лопаток, и молилась всем богам, которых знала – но все равно слышала крылья Ангела Смерти, вибрировавшие в реве мотора. Айла была сама целеустремленность, и она не задумывалась над тем, что может умереть.

И все же у нее были свои страхи. Айла смертельно боялась уродства или обычности. Она не могла справиться с нищетой или страданиями. Один раз мы шли, прогуливаясь, по району Тендерлойн, и она сжала мою руку, когда беззубый бездомный мужчина подошел к нам и заворчал. Она завизжала.

– Аманда, беги, – бросила она через плечо в мою сторону.

– Успокойся, – ответила я, идя следом за ней. Мужчина, без сомнения, был на грани смерти и, вероятно, умер бы на этих улицах, хотя он даже попытался бежать за ней, посмеиваясь. – Ты только все усугубляешь.

Первым порывом Айлы было стремление убежать. Вернуться к ее волшебному убежищу с дымком ладана и шелковыми подвесными кроватями.

Лишний вес у нее тоже был моральным провалом, неудачей. Айла контролировала приемы пищи не только у себя, но и у своих друзей. Как всем известно, между феями и едой существуют особые взаимоотношения. Айла была сладкоежкой, она любила конфеты, мороженое и печенье с избытком, но, если она обнаруживала тебя евшей мороженое, она запросто могла как выхватить его у тебя из рук и выкинуть в окно, так и откусить от него кусок. Если ты не дотягивала до ее стандартов красоты и любезности (она недолюбливала грубое поведение), ты вскоре могла оказаться за тем же самым окном вместе со своим мороженым – липкой массой, тающей на асфальте.

Благодаря ее преданности красоте у меня было больше свободы относительно мира, чем у нее. Я могла посещать такие места, куда она никогда пошла бы. Такие уродливые, где металл, техника и крысы в сточных канавах. Такие, как Нью-Йорк. Она всегда говорила, что ни за что не поедет туда. Что она ненавидит даже мысль о том, чтобы хоть одной ногой ступить в этот город, таким неэстетичным и унылым он ей казался. И поэтому во время наших самых больших ссор, когда я боялась ее больше всего, я твердила себе: если мне когда-нибудь придется прятаться от нее, я перееду в Манхэттен.

Когда мы с Айлой сошлись, я работала в стрип-клубе с названием «Чез Пари» в конце Маркет-стрит. После нашей авантюры на Русской реке Айла все больше и больше волновалась всякий раз, как я уходила на работу. «Тебе не нужно работать на такой работе, – говорила она мне. – Я позабочусь о тебе». Но ее обещания мало чего стоили – она нарушала их уже не раз. Я не могла верить даже в то, что она не оставит меня на обочине, если мы были в ссоре. Но в итоге, после череды особо жестких скандалов, она стала требовать, чтобы я бросила эту работу, и я сдалась.

Мы вместе отправились в «Чез Пари». Я пошла за кулисы забрать свои костюмы из шкафчика. «Ты уходишь?» – спросили меня танцовщицы. Я рассказала им, что встретила потрясающую фею, богатую девушку, что мы влюбились друг в друга и собираемся уехать и жить в замках Франции и в гротах на побережье Испании, а через несколько недель едем на Burning Man[72]. Девочки продолжали краситься. Мэнди, которая всегда советовала мне «перестать делать такое лицо», когда я пользовалась жидкой подводкой для глаз, тихо сгорала от ревности и зависти, сидя в углу.

Айла ворвалась в комнату.

– Чем ты тут занята, Аманда? – Она словно была одержима. Пребывание в этом кричаще безвкусном месте расстраивало ее. Ей не нравились все эти мужчины в зале, угрюмые и надутые, сидящие на пластиковых стульях, и девочки в раздевалке, маскирующие красные пятна от раздражения после бритья.

– Давай! – закричала она, запрыгав в мою сторону своей странной походкой. – Пошли отсюда.

– Я почти всё, – сказала я, доставая последние оставшиеся стринги и туфли на шпильке из своего шкафчика.

– Тебе не нужны все эти вещи! – заявила она, а ее лицо побагровело. Она начала выдергивать вещи прямо у меня из рук. – Что это? – Она держала черное прозрачное неглиже с бахромой по подолу. – Тебе это больше не нужно! Оно даже зад твой не прикрывает! Вот! – Она впихнула неглиже прямо в руки Мармеладке, молчаливой девочке, которая только начала у нас работать.

– Мне очень нравится! – сказала Мармеладка, гордо прижимая к груди одежду.

Я не знала, что делать.

– Ты не можешь просто взять и раздать мои вещи, – сказала я вполголоса.

– Почему это! – закричала Айла. – Я собираюсь платить за тебя, забрать тебя в Европу, поить тебя вином и кормить обедами и ужинами, а ты не можешь раздать даже эти обноски!

Она выхватила одежду из моих рук и начала раздавать ее, словно на празднике великодушия.

– Держи! – Она вручила Мэнди, девочке, ненавидевшей выражение лица, с которым я красилась, мое самое дорогое платье.

Айла обвела меня вокруг пальца. Я не могла слишком сильно настаивать на том, чтоб оставить себе свою одежду, после того как похвасталась о состоятельности своей подруги. Проблема заключалась в следующем: без одежды я не могла работать, даже если бы захотела. Вещи были дорогими, и у меня заняло много времени собрать такой гардероб. Теперь я целиком и полностью зависела от непостоянства Айлы – чего, казалось, она и добивалась.

Вскоре после того, как Айла выкинула мою одежду, мы поехали на Burning Man, где одежда была необязательна. Когда я была помладше, моя мама брала меня на «Сожжение уныния Старого человека»[73], городской костер, который устраивали в Сан-Луис-Обиспо каждую осень. Люди собирались и стояли вокруг в осеннем дыму, потягивая горячий сидр из пластиковых стаканчиков, царапая свои проблемы на кусочках бумаги, а затем комкая их и кидая в огонь. В центре костра стояло чучело «Уныние старого человека», в которое были запиханы бумаги об отчуждении имущества, результаты биопсии, бланки о разводах, уведомления о правонарушениях. Языки костра лизали ноги Старого человека, съедали его торс, жадно обнимали его джинсы, фланелевую рубашку. Люди стояли вокруг, радостно глядя, как все их