Чаша терпения - Александр Удалов

— И что, отпустил потом?

— Отпустил. Сам видел. Проходил как раз мимо… к Декамбаю за шилом ходил, а у него и у самого-то нет шила-то…

— Да ты ладно про шило-то… Про знахаря-то давай… Ну, услышал ты крики…

— Не стерпел да и остановился. Стою. Слушаю. Что это, думаю, у Худайкула во дворе делается. Только собрался поглядеть через дувал, стоп, думаю: грешно. Грешно ведь глядеть-то вором в чужой двор.

— Ну и не поглядел? Значит, ничего и не видел? А говоришь, видел.

— Видел, — повторил Балтабай, отвернувшись в сторону и снова что-то сплевывая с языка. — Я же говорю — не стерпел. Глянул через дувал…

— Ну, скажу я вам, односельчане, плох Худайкул. Плох, — сказал подошедший Декамбай.

— Что делать?.. Смерть у каждого из нас за спиной ходит.

— Будет, будет болтать-то. Чего вы его хороните? Погодите еще… Авось… и поможет девчонка.

— Пострадал человек на своем веку тоже немало, хоть и не беден. Не зря сказано: когда страдания дали скалам, — те не выдержали. Тогда их отдали человеку.

— Одним словом, вся надежда на эту вот русскую девчонку. — Что за девчонка — не пойму. Мужику любому под стать. Воину самому отважному. Вы поглядите на нее. Что она росточком-то?.. С канарейку — не больше. А характер неканареечный, — сказал Декамбай.

— Нет… Не птичье у нее сердце. Это верно, — подтвердил Балтабай.

— Не соглашусь с тобой, Балтабай. Птицы ведь тоже разные бывают. Что ты скажешь… Ну хоть про орла, про сокола?.. А?..

Балтабай что-то хотел ответить, но язык его запутался в табаке, который он собрался как раз сплюнуть, и Балтабай прошепелявил что-то совершенно невнятное.

— Сердце у девчонки орлиное, а душа голубиная, — сказал пожилой дехканин с уставшим тихим лицом. Видно, он прибежал сюда прямо с поля, повязанный поверх рубахи не платком-бельбагом, а черной волосяной веревкой в семь колец, за которой торчал серп, напоминающий нашу крестьянскую косу.

Декамбай поглядел на него и сказал:

— А у тебя, Тимур, вся душа на лице.

— У него постоянно так, — сказал все тот же молодой веселый босой батрак, взглянув на пожилого дехканина. — А еще Тимур — Железный. Тебе не иначе, как нарочно, в насмешку отец такое имя дал. Ух, братцы, — вдруг задохнулся он не то испуганным, не то восторженным шепотом — А уж лицом-то! Глядите, глядите, лицом-то до чего хороша! Царица!

— Э-э, долбишь, как дятел, в одно место. Красива да красива. У красивой на лице плова не едят. Это еще не самое главное.

— Ну, она и на ноги быстра и на руки ловка, — сказал Декамбай. — Эта у осла в ухе не уснет.

— Помоги ей аллах! Может это и будет для нас тот человек, который нам нужен, — поддержал его дехканин Тимур, заложив за свою черную волосяную веревку обе руки.

Прошло уже довольно много времени, как они стояли тут, во дворе у Худайкула, переговаривались негромко.

Сумерки хлынули во двор сразу со всех сторон, затопили его до краев. В небе зажглись звезды, смотрели с высоты к Худайкулу во двор, словно принимали участие в невеселой беседе с людьми, ждали, что будет. Но мужчины, сидевшие у дувала на корточках, стали потихоньку, незаметно, один за другим подниматься и уходить. Наступило время вечерней молитвы, да и дома у каждого были свои дела.

Когда уже поздним вечером Надежда Сергеевна вышла во двор, чтобы сказать людям то, что они хотели услышать, возле дувала сидели только Декамбай с Балтабаем, пожилой дехканин Тимур с волосяной веревкой на хилых бедрах, босой батрак в изорванной рубахе да неподалеку от них Филипп Степанович с Кузьмой Захарычем, стоя, тихо о чем-то разговаривали.

Едва все они заметили, что Надежда Сергеевна, устало обходя все еще кипящие самовары, движется по двору, как тотчас поднялись, насторожились в тревожном молчаливом ожидании. Она приблизилась к ним, молча постояла, медленно провела рукой по лицу.

— Они уснули, — сказала она усталым голосом. — Девочку старшую… Бувинису… спасти не удалось.

Наутро Худайкул поднялся с ощущением слабости и пустоты во всем теле, с трясущимися коленями, словно его неделю морили голодом, с водянистыми лихорадочными нарывами на губах, на носу и даже на щеках. Едва привстав, еще сидя на своей курпаче, он поглядел вокруг себя каким-то странным, потерянным взглядом, словно не мог узнать свою комнату, и остановил взгляд на незнакомом человеке.

— Ты кто такой? — спросил он, продолжая всматриваться в человека, в его яркие не по-мужски губы, опушенные мягкой русой бородой и усами, в его прищуренные тихие глаза, в спутанный виток темных влажных волос на лбу, в расстегнутый ворог рубахи. Худайкул даже поглядел на табуретку, на которой сидел этот человек и которой у Худайкула никогда не было.

Худайкул спросил — человек не ответил, и они оба помолчали, продолжая глядеть друг на друга, один сурово сдвигая брови, другой еще более сощурившись, словно улыбаясь.

— Чего молчишь?.. — снова спросил Худайкул.

— Да ты меня уже видел вчера, — ответил Кузьма Захарыч.

Худайкул кашлянул, пощупал, помял зачем-то свои колени.

— Здесь женская половина, — снова сказал он.

— Ну и что же! Я на твоих женщин не смотрю, — просто ответил Кузьма Захарыч. — Они там… в своей комнате.

— Они живы?..

— Живы.

— А Бувиниса… я знаю… слышал…

Худайкул уперся руками в пол, стал подниматься. Кузьма Захарыч помог ему.

— Брат, скажи… где она, эта русская, сестра моя?

— Она спит. Пусть немного поспит… Там… в своей комнате… на той половине…

— Ангелы хранители… Это они послали ее в мой дом. Худайкул шагнул через порог в другую, затемненную комнату, Кузьма Захарыч остался за его спиной. Надо было хоронить Бувинису. Дочь.

Весть о чародейке, вызволившей Худайкула из когтей дьявола, спасшей от смерти целую семью, стала известна утром всему селению. Женщины под паранджой, перекликаясь из-за калиток и дувалов негромкими голосами, шли из двора во двор, собирались небольшими группами то в одном дворе, то в другом, взволнованно обсуждали это необычайное событие; на улице можно было увидеть оживленно беседующих мужчин, и белобородых стариков аксакалов, и степенных рассудительных пожилых людей, и босоногих бессемейных молодых батраков, пришедших сюда на заработки из других мест.

Кому-то, должно быть, все это показалось опасной крамолой. В тот же день под вечер по улицам селения дважды проехал верхом на коне жандармский ротмистр в сопровождении волостного Абдулхая, одного усатого унтер-офицера и двух молоденьких казаков. Но к этому времени в селении уже было тихо, и ни на главной проезжей улице, где стоял за палисадником голубенький домик дорожного мастера и высились массивные, резные, наглухо закрытые ворота волостного управителя Абдулхая, ни в тесном пыльном переулке, где жил Худайкул, ротмистр не встретил ни одного человека, кроме старика Шавката, по обыкновению сидевшего в одиночестве у своей калитки с длинным посохом между колен.

Все-таки ротмистр почел своим долгом зайти в дом Худайкула к Надежде Сергеевне Малясовой. Он оставил казаков на дороге, спешился, жестом попросил спешиться Абдулхая и по хлипкому мостику, сложенному из таловых ветвей и присыпанному землей, вслед за Абдулхаем прошел во двор. Во дворе тоже не было ни души, но одна дверь на террасе была открыта и оттуда слышался женский голос. Ротмистр приостановился, кашлянул, потопал сапогами, сбивая с них пыль. Из открытой двери выглянуло прелестное лицо молоденькой девушки, строго обрамленное белым с красным крестом холщовым головным убором сестры милосердия.

Увидев жандармского офицера, Надежда Сергеевна вышла из двери, молча и с недоумением глядя на него. Ротмистр тоже молча глядел на нее, не сводя круглых, удивленных, выпуклых глаз, потом вдруг словно что-то вспомнил, грозно крякнул, козырнул.

— Ротмистр Зазнобин! — отрекомендовался он. Не спеша достал из кармана белый батистовый платочек, встряхнул его, вытер им усы, добавил, — Дмитрий Наркисович.

— Чем обязана? — все еще в недоумении спросила Надежда Сергеевна, взглядывая попеременно то на ротмистра, то на Абдулхая.

— Госпожа Малясова? Надежда Сергеевна?.. — осведомился ротмистр.

— Да.

— Сестра милосердия?.. Из Петербурга?..

— Да.

— Похвально, похвально. Гуманные чувства, альтруизм — все это свойственно… — Он опять вытер усы платочком, добавил, — хорошеньким барышням.

— Я все-таки не понимаю…

— О, вы только вчера приехали, а сегодня слава о вашем гуманном поступке долетела уже до Ташкента, — перебил Зазнобин.

— При чем здесь гуманизм?.. Это просто мой долг.

— Да, но, говорят, вы спасли от неминуемой смерти целую семью туземцев? Восемь душ?

— Семь. Одна умерла… девочка. Дочь хозяина.

— Очень трогательно. Но, скажите, зачем вам понадобилось…