Чаша терпения - Александр Удалов

— Да, но, говорят, вы спасли от неминуемой смерти целую семью туземцев? Восемь душ?

— Семь. Одна умерла… девочка. Дочь хозяина.

— Очень трогательно. Но, скажите, зачем вам понадобилось…

Зазнобин не договорил, прошел на террасу, заглянул в открытую дверь. Тут же он брезгливо отпрянул назад: посреди комнаты, спиной к открытой двери, сидел на табуретке молодой парень в изорванной на плечах рубахе, широко расставив босые ноги и упираясь руками в колени. Весь широкий плоский затылок у парня был обезображен желтыми мокнущими лишаями, среди которых пучками росли короткие черные волосы, а шея была покрыта вздутыми лимфатическими буграми. Парень покорно ждал, когда вернется сестра милосердия, и сидел тихо, не шевелясь.

— Охота вам… с этакими возиться? — сказал Зазнобин, подальше отступив от открытой двери.

— Мой долг помочь ему. И притом это нетрудно вылечить.

— Позвольте?.. — уже опять, не слушая ее, перебил Зазнобин, стоя у порога другой закрытой двери.

— Что? Это моя личная комната, — сказала Надежда Сергеевна снова несколько недоуменно.

— Да, — подтвердил Зазнобин таким утвердительным тоном, точно это была его, а не чужая комната.

— Вы хотите посмотреть ее?..

— Если позволите.

— Нет, зачем же вам смотреть ее. Там еще совершенно пусто. И ничего не убрано.

И снова, уже не слушая то, что она говорила ему, Зазнобин легко толкнул низкую дверь, шагнул через порог, осмотрелся. Земляной пол в комнате был покрыт новыми скрипучими циновками, у раскрытого окна, которое начиналось почти от самого пола и потому через это окно можно было шагать прямо из комнаты во двор и это было бы, пожалуй, удобнее, потому что оно было значительно выше и шире, чем входная дверь, стоял стол и стул, заваленные коробками, посудой, жестяными банками из-под монпансье, а в углу, на деревянном топчане, лежали платья, пальто, какие-то белые и черные кофточки и юбки, женские чулки.

— Честь имею, — неожиданно сказал Зазнобин, небрежно козырнул и, быстро пригнувшись, шагнул опять через порог на террасу. Уже сойдя с террасы, он вдруг так же быстро и неожиданно вернулся, подошел к Надежде Сергеевне вплотную, сказал ей почти в самое ухо, точно хотел, чтобы это осталось между ними:

— Не валяйте дурака, барышня! Не ради своего альтруизма и гуманных чувств к туземному населению ехали вы сюда из Петербурга.

У Нади округлились глаза. Она не понимала, о чем говорит ей жандармский ротмистр.

— Как вы смеете… — сказала она шепотом, снежно бледнея. — О чем вы?..

— Зачем вам понадобилось собирать в кишлаке митинги?

— Какие митинги?.. Вы… издеваетесь надо мной!

— Бросьте, барышня. Не советую. Только память к вашему отцу…

Кажется, был момент, когда Надя хотела размахнуться и ударить по щеке этого противного ротмистра. Но в эту секунду он что-то сказал об отце.

«Что он сказал об отце?..» Надя стояла и долго вспоминала, когда уже ни ротмистра, ни Абдулхая не было, но так и не могла вспомнить, что сказал об отце ротмистр. Гнев, внезапно волной поднявшийся в ее душе, оглушил, ошеломил Надю, и она не слышала последних слов ротмистра. Потом она вспомнила, что в амбулатории ее ждет больной, и вялыми шагами направилась к открытой двери, чуть не споткнувшись о высокий порог.

На другой день Кузьма Захарыч сказал ей, что жандармский ротмистр Зазнобин, унтер-офицер и двое казаков были приглашены Абдулхаем на плов и уехали от него уже глубокой мочью, причем ротмистра погрузили в фаэтон, а лошадь его привязал поводом к седлу один из казаков.

— Жаль, что я не знала, — задумчиво сказала Надя. — Я бы сходила туда.

— Стоит ли вам связываться с этими людьми? — отозвался Кузьма Захарыч. — Разве можно? Сохрани и помилуй вас!

— Вы о чем?..

— Да знаю, как он довел вас вчера до белого каления.

— Нет, я не об этом, Кузьма Захарыч. Это… ну, я не знаю… Меня возмутила грубость. Грубый очень человек. Зачем он приезжал? Что ему надо было?

— Ему-то?..

— Да.

Кузьма Захарыч вздохнул.

— Ну бог с ним, — сказала Надя. — У него, очевидно, какие-то свои дела. А ко мне уж он так… проездом заглянул. Внимание проявил.

— Ну не скажите, Надежда Сергеевна.

— А что? Что вы думаете?

— Я думаю, ротмистр Зазнобин приехал поглядеть — не крамольный ли вы человек.

— Я?!

— Конечно.

Надежда Сергеевна искренне рассмеялась.

— Какой вы, оказывается, мнительный человек, Кузьма Захарыч. Сколько в вас подозрительности, — сказала она. Потом помолчала, подумала. — Хотя, да… я припоминаю, он говорил о каких-то митингах. Какие митинги он имел в виду?..

— Так вот, вы спасли хозяина от смерти?! Семью его спасли?!

— Так что же?!

— А люди-то потом говорили об этом! По всем переулкам так и гудели весь день. Целыми собраниями собирались.

— И что же?..

— Ну так вот, уже и подозрение на вас пало.

— А-а, — спокойно отозвалась Надежда Сергеевна. — Ну бог с ним, с подозрением. Жаль вот, я не спросила его…

Она замолчала, не договорив, по лицу ее блуждала грустная задумчивость. Кузьма Захарыч сказал:

— Вы его еще встретите, Зазнобина этого.

— Встречу?

— Обязательно. Не здесь, так в Ташкенте можно его отыскать. В жандармском управлении.

Несколько дней после этого Надя все думала, не поехать ли в Ташкент, не пойти ли в жандармское управление и не спросить ли этого Зазнобина, что ему известно об отце. Но останавливали неприязнь, отвращение к этому человеку. И потом — дорога. Уж очень далеко было ехать до Ташкента, трястись опять на этих дрожках, терять два-три дня, когда люди только что увидели ее, только что узнали, зачем, ради кого она здесь поселилась.

И она не поехала. Несколько недель Надя посвятила тому, чтобы познакомиться со всеми жителями селения. Она ходила по дворам узнавала, есть ли больные. Иногда ей говорили, что больных нет, но она не спешила уходить, старалась либо завести беседу, либо садилась за дастархан, который гостеприимно расстилали перед ней в каждом доме, и вдруг замечала ребенка с больными гноящимися глазами или лишаями на голове, либо обнаруживала у кого-нибудь в семье малярию. Случай с Худайкулом помог ей ближе подойти к людям, освободил от многих преград путь к их сердцам. Ее чтили все; дети и взрослые, богатые и бедные. На улице, при встрече, мужчины прикладывали правую руку к сердцу, кланялись, женщины, по обычаю, обнимали за плечи, ласково похлопывали ладошками по спине, ребятишки осыпали градом приветствий.

Вскоре Надежда Сергеевна выяснила, что в селении есть больные малярией, трахомой, стригущим лишаем, чесоткой. Она принялась их лечить, но потом узнала, что почти все они ходили и к ней, и к знахарю Бабаходже, тому самому Бабаходже, который всего месяц назад чуть не отправил на тот свет Худайкула и всю его семью. Это показалось ей странным, необъяснимым, чудовищным.

— Это что же такое? Зачем вы так делаете? — спрашивала она своих больных.

Они смущенно молчали. Только Саламат, жена Тимура, того самого дехканина с усталым измученным лицом, про которого говорили, что вся душа у него на лице, однажды сказала Наде:

— Ты не мусульманка. Кяфирка. Неверная. А Бабаходжа — наш. Мусульманин. Он правоверный.

Она боролась с этим, как могла, убеждала, настаивала, требовала не ходить к знахарю, и все с ней соглашались, а потом узнавала, что они опять были у этого табиба. Она стала замечать, что иногда Бабаходжа умышленно делал не лучше, а хуже, любую, даже самую безобидную болезнь, усугублял и растравлял, должно быть, всю вину за это сваливая на русскую сестру милосердия. Но вдруг оказывалось, что, когда болезнь принимала устрашающие симптомы, они больше не шли к знахарю, проклинали его всеми известными им проклятиями, непременно при этом вспоминая, как он чуть не загубил Худайкула, так же, как его дочь, Бувинису, и всю его семью.

С новой энергией она бралась за лечение. Проходили дни, человек выздоравливал. Так было не раз и не два. Это еще больше укрепляло в людях веру в нее, привязанность к ней, любовь. Молва о ней разносилась все дальше по окрестным кишлакам. Говорили, что в Яркенте есть русская сестра, которая излечивает от всех недугов лучше любого знахаря, может даже выгнать дьявола, если он в кого-либо вселился, может спасти человека от смерти.

Говорили еще, что эта самая Надира будто бы перешла в мусульманскую веру и теперь считает Худайкула своим отцом, а он ее — своей старшей дочерью вместо Бувинисы.

Все чаще люди стали приезжать к ней из дальних кишлаков на арбе, верхом на лошади, на ишаке, на верблюде, приходили пешком. В большинстве случаев это были тяжело больные люди, от которых знахари отказывались. Потом подошел срок, когда Надя сама села на дрожки, взяла с собой фанерный ящик с медикаментами и поехала с Кузьмой Захарычем по окрестным кишлакам.