Чаша терпения - Александр Удалов

Надя сначала смеялась, потом стала в глубине души сердиться, когда люди в кишлаках спрашивали ее:

— Говорят, вы можете выгнать дьявола? Это верно?

— Не знаю. Попробую, — отвечала она, — Покажите мне этого человека, в котором он сидит.

— Вы родная сестра Худайкула? Или дочка его старшая? — спрашивали ее не раз. — Но вы ведь… русская?

— Я сестра милосердия, — отвечала она.

— А Худайкул ваш брат? — ничего не помяв из ее ответа, снова задавал вопрос собеседник.

— Да. Он мой брат. И вы мой брат. Сестра милосердия — значит для всех сестра.

Но в кишлаках и селениях ходили упорные слухи, что Надира — родная сестра Худайкула, наделенная даром излечивать людей. Худайкул с гордостью поддерживал это мнение, говорил:

— Верно, девчонка молодая совсем. Но эта девчонка меня из двух капканов вытянула: сначала от дьявола, потом… еще из одного.

Об этом втором капкане Худайкул предпочитал умалчивать. Не хотелось ему признаваться, что в тот мрачный для Худайкула год, когда весенние заморозки убили дочиста весь урожай в саду, Малясова спасла его от голода, от нищеты, уплатив за квартиру деньги за два года вперед. Худайкул снова повеселел, хозяйство его окрепло. Во дворе опять, как прежде, раздавалось конское ржание, мычание телят и коровы, блеяние овец. Сад опять каждый год давал обильный урожай. Теперь Худайкул чувствовал себя на земле еще крепче, увереннее, сильнее, чем прежде, но никогда не забывал о том, что сделала для него Надя Малясова. Пристально, ревниво следил он за тем, чтобы ее где-нибудь не обидели, не сказали бы ей грубого слова.

Надя долго не могла отучить людей от подношений, от узелков, с которыми они являлись к ней на прием, а потом настойчиво совали их в руки или оставляли где-нибудь на подоконнике, на табуретке, за дверью у порога, заставляя ужасно мучиться, краснеть даже наедине с собой. Ей были неприятны эти подношения, ее одинаково коробило и от узелков, в которых были завязаны пяток яиц, горстка сушеного урюка или несколько катышков курта — сухого овечьего молока, и от потных медяков, которые ей приходилось брать за лекарство. Но что поделаешь?! Медяков за лекарства избежать было нельзя, она отчитывалась за них четыре раза в год, когда получала новую партию медикаментов и платила за эти лекарства огромную сумму. Но она отсылала назад тяжелые отрезы бархата и полосатого атласа, с возмущением возвращала назад хрустящие «красненькие» и «синенькие» кредитные билеты, приказывала увести со двора барана, которого ей прислал с каким-то хромым босым человеком известный в округе богач Желтая птица неизвестно даже за что. Но никто не понимал ее бескорыстия, для многих ее поступки были странны, непонятны. Большинство людей считало, что она отказывается и краснеет из-за своей молодости, неопытности, крайней деликатности. Худайкул, кажется, был единственным человеком, который верил в ее искреннее бескорыстие, и Надя часто бежала к нему за помощью.

— Разъясните вы этому парню, пожалуйста, что я не принимаю никаких узелков ни от бедных, ни от богатых. Разъясните ему. Помогите мне, — говорила она Худайкулу, взмолившись.

Худайкулу уже надоело это всем объяснять, он сердился на пациентов и орал на парня:

— Ты слышишь, что тебе говорят, ослиное ухо! Попробуй еще хоть раз закрутить в свой дурацкий бельбаг курт, урюк или накопленные деньги.

— Вы подумайте, какой-то хромой человек пригнал сейчас к моей террасе двух баранов, говорит, от самого господина Абдуллы, управляющего Желтой птицы. У этого управляющего вся шея была покрыта фурункулами. Я, правда, вылечила его. Но… Это же чудовищно — двух баранов! Скажите этому человеку, чтоб он их немедленно отогнал назад.

— Так ведь он прохвост, этот хромой Джавад. Возьмет баранов себе, а управляющему скажет, что вам отогнал.

— Как?.. Нет, пусть не смеет! А впрочем, мне все равно. Как хочет.

— А может… ладно?..

— Что «ладно»?…

— Пусть останутся?..

— Да вы что?! А еще братом мне зоветесь, — пристыдила Худайкула Надежда Сергеевна.

Не давал Худайкул ее в обиду никому, а пуще всего боялся сам обидеть.

— Я начинаю подозревать, что он и ко мне тебя ревнует, — сказал Август, глядя, как Худайкул уже второй раз зачем-то идет к ним.

Надя вспыхнула, жаркий румянец с такой силон загорелся на ее щеках, что они стали пунцовыми, но тут-же начали быстро бледнеть.

— Я… ждала, что ты это скажешь.

— Ждала?

— Да.

— Почему?

— Не знаю.

Худайкул был уже близко, и по тому, как раздувались полы его распахнутого халата, как он шумно и широко шагал, то пригибаясь под деревьями, то отводя ветви в стороны, Надя поняла, что он чем-то встревожен.

Она поднялась.

— Сестра, — сказал он, остановившись. — Опять нужна твоя помощь. Опять беда.

— Что такое?..

— Беда, — повторил Худайкул и, нагнувшись, принялся вытирать лицо полой черного стеганого халата. Продолжая вытирать потную шею, он, не разгибаясь, начал что-то быстро говорить Надежде Сергеевне по-узбекски. Потом резко выпрямился, перевел дух и снова принялся что-то объяснять, энергично жестикулируя стиснутыми кулаками, словно наматывая на них пряжу, то быстро вскидывая руки вверх, то медленно разводя их в стороны.

Надежда Сергеевна пожала плечами, сказала Худайкулу что-то неуверенно. Он горячо перебил ее, прижал к груди обе руки.

Август молча слушал их и ничего не понимал. Она шагнула к Августу, провела по его плечу ладонью, сказала виновато:

— Милый, побудь пока без меня… Я сейчас вернусь.

Он ничего не ответил. Стоял, продолжая каменеть, провожал их глазами, пока они шли через сад. Потом еще постоял неподвижно минуты две, стискивая скулы. И вдруг ожесточенно швырнул кисть в траву, ударил ногой по мольберту, бросился из сада вслед за ними, на мужскую половину двора, не огороженную дувалом ни со стороны сада, ни с улицы, где только что прошли Худайкул и Надя. Словно молодой олень, выскочивший из чащи на поляну, Август постоял посреди двора, прислушался к звукам. За дувалом, на женской половине, где жил Худайкул, кто-то тихо разговаривал. Август метнулся к калитке, поторкался в нее, потом сильно ударил по калитке ногой. Цепочка звякнула, калитка с треском отворилась. Две женщины, сидевшие возле водоема под персиковым деревом, испуганно вскрикнули. Август метнулся назад, выбежал на дорогу, снова прислушался. Какой-то шум и нестройные голоса слышались недалеко в чьем-то дворе. Словно ртутный столбик в термометре, ярость в его груди вдруг упала. Август отчетливо услышал, как сердце сбавляло удары, гулко стукнуло раз, другой, третий, а потом стало биться ровно, неслышно.

Не разбирая дороги, по пыли он двинулся туда, где слышались голоса. Внезапно они раздались рядом. Август посмотрел в сторону и в просветах между будыльем прошлогоднего подсолнечника и кукурузы, огородивших чей-то двор, увидел толпу людей.

Он вошел во двор и тотчас заметил Надю. Она стояла рядом с Кузьмой Захарычем молча, с очень виноватым выражением лица смотрела на то, что лежало на земле. Люди что-то возбужденно говорили, жестикулировали, восклицали, перебивая друг друга, но никто никого не слушал.

Ничего не понимая, Август осторожно приблизился к Наде, встал за ее спиной. Она не заметила его, сказала, обращаясь к Кузьме Захарычу:

— Ну что я… Чем я могу помочь?..

— Да не волнуйтесь вы, Надежда Сергеевна. Что вы, что ли, виноваты в этом?! — отвечал ей Кузьма Захарыч.

— Уж очень они привыкли верить мне во всем. Будто я все могу. Сходили бы за этим знахарем, что ли?! Поклонились бы ему, негодяю, черт с ним!

— Ходили. Его дома нет. Уехал.

— Уехал?.. Куда уехал?..

— А холера его знает. Сел на своего осла и уехал. Еще третьего дня.

— Ах, как жаль. Он чем-нибудь помог бы здесь. Уж быку-то он мог бы, наверное, помочь.

Август начинал догадываться, что тут произошло и зачем позвали сюда Надю, и прежняя ярость, как ртутный столбик в термометре, снова быстро поднималась в груди, распирая горло.

В кругу толпившихся людей, издыхая, лежал на земле рыжий бык с раздутым, огромным, как гора, брюхом, с выпученными фиолетовыми глазами. Его таскали за хвост, для чего-то стучали по звонкому, как барабан, брюху ладонями, ходили вокруг него с бутылкой керосина, с наточенным ножом и даже с шилом.

— В чем тут дело? — спросил Август, — Что здесь произошло?

— Ах, ты пришел, — сказала Надя, повернув к нему мгновенно посветлевшее лицо. — Понимаешь, это бык одного нашего бедняка, Балтабая. Полчаса назад Балтабай велел детям попасти его по краю арыка, а они заигрались и забыли про быка. Он ушел в клеверник и облопался молодого зеленого клевера, — полушепотом и зачем-то торопясь продолжала рассказывать Надя. — Оказывается, сочным молодым клевером, особенно когда на нем еще лежит роса, рогатый скот очень быстро объедается. Тут с этим быком что только не делали! И по двору его гоняли, свистели, улюлюкали, кричали, били и палкой, и камчой, и прутьями, а он уже идти не может. У него ноги подламываются. Так и упал вот среди двора. Ему и керосин с сырыми яйцами в горло вливали вместо рвотного, и желудок — ты представляешь! — шилом прокалывали. Ужасно! Ничего не помогло. Сейчас, кажется, прирезать его собираются.