Невидимая Россия - Василий Алексеев

— Что же, ты такого человека пустить боишься… — урка не договорил и выразительно посмотрел на стрелка. Солдат покраснел, как рак, опустил глаза и безнадежно махнул рукой, давая профессору разрешение. Опять водворилось молчание. Профессор быстро вернулся и сел.

— И как это вы таких людей в тюрьмы сажаете? — раздался в тишине голос уголовника.

— Я что ли сажаю? — огрызнулся стрелок и с опаской посмотрел на дверь.

Когда ночью приехали в Кемь, урка предложил профессору помочь донести его вещи и изловчился при этом вытащить из вещевого мешка кусок сала.

Дежурный по управленческому лагпункту сидел за столом, сколоченном из досок, и читал «Правду». Последнее время всё чаще и чаще писали о вредителях. Они были повсюду: не давали строить пятилетку, вредили животноводству, искривляли генеральную линию партии. Дежурный прослужил несколько лет пограничником и привык к охоте на людей, как злая пограничная собака. Темной, инстинктивной ненавистью он ненавидел всех, кто был выше его интеллектуально и морально.

Слепое, рабье подчинение вышестоящему начальству требовало компенсации, выхода собственной инициативе. Естественным результатом этого было желание излить скопившуюся злобу на заключенных, особенно на заключенных интеллигентных.

В дверь постучали.

— Да! — гаркнул дежурный.

Вошел стрелок и трое заключенных. Двое заключенных выглядели нормально, хотя у одного из них и было чересчур осмысленное лицо. Зато третий, буржуй в черной шубе и каракулевой шапке, явно был одним из тех вредителей, о которых только-что читал дежурный.

— Документы? — спросил он строго, не глядя ни на кого.

Стрелок вынул из-за пазухи два пакета и протянул дежурному.

«Истомин и Поляков — пять и три года исправительно-трудового лагеря, — один по статье 58 за контрреволюцию, другой по статье 49, как вор-рецидивист… направляются на работу в управление лагеря».

Следующий пакет: «Профессор Ланге, срок десять лет, статья 58, направляется на медицинский съезд в управление лагеря… просьба предоставить отдельное помещение».

После демократизации лагерей в 1930 году заключенных стали называть «временно изолированными», карцеры — «отдельными изолированными помещениями».

Дежурный задумался. Какое этому вредителю отдельное помещение? Гостиницу, что ли? Тоже, на съезд приехал! Отдельное помещение у нас одно.

— Этих двоих оставь здесь, — обратился он к стрелку, — я их сам в пересыльный барак сведу, а этого — дежурный мотнул головой в сторону профессора, — доставишь в изолятор.

— Так ведь он… — пробормотал нерешительно стрелок.

— Тут в документе прямо написано, — прервал дежурный, — отдельное помещение.

Так этой интеллигенции и надо, — подумал дежурный, когда стрелок и профессор скрылись. — Ничего — ночку посидит в карцере, его там шпана раскулачит!

Глава двадцать седьмая

В КЕМИ

Всё еще не пришедший полностью в себя от крушения надежд на освобождение, Павел вошел в кабинет инспектора культурно-воспитательного отдела лагеря.

Инспектор был тоже заключенный — советский писатель-коммунист, получивший 10 лет за шпионаж после поездки заграницу. Наглые, насмешливые глаза смерили Павла.

— Корректором работать можете? — спросил инспектор снисходительно, покровительственно.

Павел понял, что дело идет о лагерной газете «Перековка», и ему стало невыносимо противно.

— Никогда не работал, — ответил он после минутной паузы.

— Статьи писать можете? — инспектора удивил ответ Павла.

— Какие?

— Ну, скажем, у нас скоро Пасха, — напишите что-нибудь антирелигиозное.

— Не могу.

— Почему?

— Я верующий.

Чуть раскосые монгольские глаза с нескрываемым любопытством уставились на Павла.

— У нас лучший отдел — больше всего свободы и меньше всего обязанностей.

— Я не совсем понимаю, зачем вы мне всё это говорите?

— А затем, что я бы вам всё-таки посоветовал написать статью.

— Повторяю, что я верующий.

Инспектор небрежно откинул грузное тело на спинку стула. Фанатик какой-то, но в лес возвращать всё же неудобно. С волками жить — по-волчьи выть: контрреволюционеры в лагерях друг друга поддерживают, — узнают что отправил человека в лес за религиозные убеждения, могут свинью подложить. — Вот что, — сказал инспектор подумав, — я напишу записку знакомому в погрузочную группу — им, кажется, нужен был статистик.

Иван Артемьевич Самсонов грузной фигурой напоминал Грубилкина. Он тоже был кубанец, тоже инженер, тоже хороший организатор.

— Что, не подходите в КВО? Хотите работать статистиком? — спросил он грубовато.

— Да, я верующий, а там это мешает, — ответил Павел, не без интереса следя за эффектом своих слов.

— Ну, что касается религии, это меня интересует мало, а устроить я вас устою. — С Дона выдачи нет. Самсонов самодовольно улыбнулся.

— Я поговорю с начальством о зачислении вас в нашу группу.

Так Павел попал в статистики управления лагеря.

Павел вошел в барак сотрудников управления и поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. С каждой стороны широкого коридора было по три больших комнаты с двойными нарами. Дверей из коридора в комнаты не было. Комнаты отделялись друг от друга только нарами, игравшими одновременно роль перегородок. Во всём этаже помещалось около 300 человек.

Павел вошел в тот момент, когда заключенные только что вернулись с работы. Общее впечатление от этого муравейника было аналогично впечатлению от камеры Бутырской тюрьмы: громадное количество интеллигенции, скученной на небольшом пространстве.

— Павел! — воскликнул радостный голос.

— Григорий, и ты здесь!

— Уже второй раз. Один раз снимали на прорыв, но удалось опять выкарабкаться.

Павел почувствовал, что Григорий искренне обрадовался встрече с ним.

— И брат Алексей здесь, — улыбнулся Григорий.

Павел чувствовал себя, как фронтовой офицер, переведенный прямо из окопов в штаб и встретивший старого друга.

— Однако, тебя здорово подвело — лесозаготовки даром не проходят! — стал серьезным Григорий.

Алеша Желтухин остался в лесу в очень плохом состоянии; мгновенная радость Павла сразу прошла при этом воспоминании.

На другой день, после ужина, Павел и Григорий вышли к заливу против своего барака и сели на камни. С моря дул холодный ветер и на берегу никого не было.

— Считаешь ли ты, что можно продолжать работу в лагере? — сказал Павел.

— Народ здесь хоть и набран случайно, но всё же для нас более подходящий, чем на воле, — ответил Григорий. — Тут наивных дураков нет: тюрьма всем мозги вправила.

— Я это тоже заметил, — согласился Павел. — Среди крестьян очень много хорошего материала, но как их организовать?

— Я думаю, что процентов 10 от общего количества заключенных можно считать пригодными для активной работы, — сказал Григорий. — А вот как их организовать, неизвестно. Самое главное — никого не оставляют на одном месте. Перед тем, как попасть на прорыв, я приглядывался тут к одному человеку — узнал случайно, что он в Гражданскую войну командовал антибольшевистским партизанским отрядом. Пригляделся, вижу — человек жесткий, волевой и молчать умеет. Начал его подробно изучать и постепенно сближаться. Знаешь, по всем правилам, как на воле. Вдруг — этап и совсем неожиданно. Очень мне обидно стало: сколько времени потерял и зря. Подумал немного и решил рискнуть. Вызвал его на этот самый берег и прямо брякнул: разъезжаемся мы, но надо друг друга как-то не потерять. Если не сдохнем, то, рано или поздно, получим возможность активной борьбы… Надо между собой поддерживать связь. Вздрогнул он: не ожидал такой откровенности, тем более, что дело расстрелом пахнет. Подумал минуту и протягивает руку: «Согласен», — говорит. Дал я ему адрес сестры, чтобы, в случае чего, списаться, и уехал. После того, как вернулся в управление, сразу стал его искать. Оказалось, что в мое отсутствие перевели куда-то. Теперь подумай сам — ему еще шесть лет из десяти досиживать, а я только начал срок. Конечно, мы друг друга потеряем. Кроме того, адрес можно дать двум-трем лицам, но не сотням. Я и так их уже раздал больше чем надо, а ведь раз-один ошибешься, на агента попадешь — и сам пропал, и мать с сестрой погубил.

— Я с украинскими националистами встречался, — сказал Павел. — Всех бывших «петлюровцев» замели. Кроме того, молодежь прихватили. С одним студентом из Харькова даже подружился. Говорит, что попал за прокламации. Это хорошо, что они работают, только смешно: многие уверены в том, что большевизм это великорусский империализм. Я его спрашиваю: почему же в таком случае великороссов в лагере больше, чем украинцев? А он всё свое долбит.