Невидимая Россия - Василий Алексеев

Алексей Сергеевич кончил изложение дела и протянул заявление.

— Странно… — мутные глаза на минуту посмотрели в глаза собеседника, — странно только одно: вы говорите, что ваш сын ни в чем не виноват и вместе с тем ему дали пять лет концлагеря… Если бы у него было три года, я бы еще поверил, что он не виноват, но пять лет… Посудите сами! Если пять лет… то хоть немножко, хоть в чем-нибудь, но виноват.

Голос старосты звучал совсем дружественно. Что он говорит? — не сразу понял бывший барин, — если пять лет, то в чем-нибудь да виноват — значит… значит они сами знают, что три года концлагеря дается совсем ни за что.

Это чудовищно! Алексей Сергеевич почувствовал, что краснеет за этого сидящего напротив старика с глазами деревенского развратника. Калинин объяснил смущение профессора совсем иначе.

— Вы не бойтесь! Мы очень уважаем ученые заслуги… Дело вашего сына будет пересмотрено.

Всесоюзный староста встал в знак того, что аудиенция окончена.

Глава тридцатая

ЛЕНОЧКА

Северный, разбросанный вдоль берега залива город. Над городом нежное и холодное небо. Перед городом еще более холодное и нежное, как небо, море. За городом мшистое полуполе-полуболото и корявые, низкорослые, придавленные к земле, перелески. Всё в полутонах, всё чужое, величественное и безжизненное. Над крышами деревянных двухэтажных домов поднимаются три высоких здания: деревянный шатровый собор 17 века — в заречьи, каменный, массивный, пятиглавый собор — в центре города и… серое бетонное здание управления лагерей НКВД — рядом с собором. Соборы стоят молча. Каменный, грузный собор упрямо и враждебно глядит на полное людей здание НКВД. Сказочный собрат его смело возносит победоносный шатер высоко в небо, не чувствуя времени и невзгод житейских, четко отпечатлевая по вечерам кружевной силуэт на фоне красной зари, тревожа совесть чекистов смутным беспокойством и поднимая в сердцах их глухую ненависть.

В версте от города, на пустом обветренном берегу залива, группа двухэтажных больших бараков.

Два раза в сутки, рано утром и вечером, от бараков к городу движется черная лента заключенных — работников лагерного управления. По бокам, впереди, сзади идут конвоиры с ружьями наперевес. Лента вползает в город и, постепенно тая, движется в здание управления, уменьшается здесь на две трети, распыляясь затем совсем маленькими группами по кривым улицам и переулкам. Управление не вмещается в одно трехэтажное здание и систематически отвоевывает у вольного населения дом за домом.

Леночке 18 лет, но выглядит она по крайней мере на два года моложе: маленькая, тщедушная. Ее почти не видно в углу плохо освещенного купе. Леночка старается еще более сжаться и быть еще более незаметной.

Год тому назад… ночью… (Леночка болезненно вздрагивает при одном воспоминании об этом), она проснулась от пронзительного звонка, — звонок был настойчивый, неотвратимый. Открыла дверь мать. Вошли: дворник, управляющий домом и двое в военной форме с красными петлицами. Дворник закрыл дверь, не глядя на Леночку и не здороваясь. Дальше было всё, как во сне. Обыск продолжался до рассвета. Комнату братьев перевернули всю вверх дном, комнату Леночки и матери осмотрели поверхностно.

Мать старалась держаться спокойно, но всё время бледнела и хваталась за сердце, а когда сыновей увели, потеряла сознание. Момент прощания был самый страшный и о нем Леночка старалась не вспоминать. Но сейчас, глядя в окно на жуткие тени проносящегося за окнами леса, она увидела, словно в тумане, между стеклом и черной бездной, лицо Григория, с жесткими, стальными глазами, и откровенно растерянные глаза, Алеши. Леночка еще более сжимается и осторожно ощупывает спрятанные на груди крестики.

До ареста братьев Леночка не думала о религии, хотя мать ходила в церковь и хранила иконы. Приходившим подругам Леночка объясняла, что сама она, конечно, в Бога не верит, но, живя с матерью в одной комнате, не хочет силой заставлять старушку отказаться от религиозных предрассудков. При подобных разговорах мать молчала. Не будучи в силах порвать с религией сама, она не прививала веры детям: во-первых, потому, что была постоянно занята поисками заработка и хозяйством, а во-вторых, потому, что не хотела портить жизнь сыновьям и дочери: пусть уж будут как все, а то за религию, чего доброго, из школы выгонят и в высшее учебное заведение не примут. Когда сыновей уводили, у старушки была мысль благословить их на прощание крестиками и иконками, но боязнь скомпрометировать их в глазах энкаведистов и неуверенность в том, как они это примут сами, заставили мать отказаться от своей мысли. После ареста сыновей старушка сразу слегла и все заботы о заключенных легли на слабенькие плечи Леночки. В очередях за справками, в ожидании приема передач Леночка познакомилась с совсем новым, неожиданным для нее миром, миром отчаяния, слез и скорби, миром семей жертв НКВД. Это был мир, о котором молчало радио, о котором не писали в газетах, не говорили в школах. Раньше Леночка что-то слышала о процессах «вредителей» и преследовании представителей эксплоататорских классов, но это ее прямо не задевало и проходило где-то далеко. Теперь это «далеко» стало ужасной действительностью. Каждый день убеждал ее, что надежды на недоразумение, на невинность надо оставить. Грубость и цинизм охраны оскорбляли и обескураживали девушку. Десятки скорбных историй, услышанных от родственников пострадавших, доводили до отчаяния.

Возвращаясь домой, Леночка подолгу плакала. И вот тут-то, ища везде защиты для любимых братьев, она стала молиться. Молилась она вместе с матерью и от этого становилось легче.

Отправляясь в концлагерь на свидание, Леночка сама попросила мать разыскать маленькие, золотые крестильные крестики братьев, оказавшиеся на дне сундука вместе с испорченными золотыми часами отца и венчальными свечами родителей. Леночка была твердо уверена, что Алеша обрадуется крестику, в отношении Григория, бывшего всегда, по ее мнению, сознательным атеистом, не любившим «попов», Леночка ничего заранее сказать не могла, но решила оба крестика передать Алексею, чтобы он потом сам поговорил с братом.

Убедившись, что крестики целы, Леночка попробовала заснуть. Сплошная тайга кончилась. Стали попадаться широкие моховые болота, поросшие тощими елками. Необжитая, безбрежная пустыня тянулась по обеим сторонам насыпи.

Леночка не знала, что за три дня до ее приезда в лагерь пришел секретный приказ, запрещавший свидания на неопределенное время. Получив в комендатуре отказ, Леночка совсем растерялась. Нервная энергия, поддерживавшая ее в дороге, сразу исчезла. Бессонные ночи, мучения последних лет, а главное — тупой, тошнотный ужас перед бесчеловечной силой, грубо вторгнувшейся в скромную жизнь их семьи, совсем сломили волю девушки.

Как во сне, вернулась Леночка на квартиру приютившей ее поморки. Свернувшись комочком, она поплакала и заснула тяжелым, бездумным сном. Проснулась она очень рано совсем разбитая, полубольная, но с новым приливом энергии. Быстро оделась и вышла на улицу; Было тихо. Прозрачное небо холодно и строго глядело на девушку. — Чужое, совсем чужое! — подумала Леночка, — и тишина какая-то мертвая… Она прислушалась. Вдруг откуда-то издалека, чуть слышно донесся странный шум. Он рос и приближался. Да, конечно, это шум большой движущейся толпы. Может быть, этап? Может, мне потому и не дали свидания, что всех их отправляют? Быстро, нервными шагами, напряженная до боли от ожидания, Леночка бросилась навстречу шуму. Пробежав кривой переулок, она вышла на главную улицу прямо против здания управления. С противоположного конца, заполняя всю дорогу, на Леночку двигалась серая, пыльная река — толпа заключенных. Впереди и по бокам шли конвоиры с ружьями наперевес. Толпа приближалась. Глаза Леночки впились в тусклые однообразные лица. Господи, как же я их узнаю? Все, как один… — с ужасом подумала Леночка.

Страх, что она не узнает братьев, был так силен, что девушка забыла про конвоиров, что она одна, маленькая, беззащитная и несчастная. — Только бы не пропустить, только бы не пропустить! Господи, помилуй… — вдруг начала молиться Леночка.

Лица плыли и плыли мимо. Нет, они не такие одинаковые, как показалось Леночке сразу. Нет, они такие же разные, как в любой толпе, только выражение глаз у всех одинаковое, да бледность и одежда…

Некоторые из проходивших не обращали на Леночку внимания, некоторые смотрели с любопытством и сочувствием.

— Господи, помоги не пропустить! — продолжала молиться Леночка, с отчаянным напряжением вглядываясь в толпу.

— Проходите, гражданка, нечего здесь смотреть! — бросил Леночке идущий мимо конвоир, но девушка не слышала его слов.

— Господи, неужели не увижу? Господи, помоги, помилуй… — и вдруг Леночка увидела. Из-под черной арестантской ушанки на нее глянули почти чужие, еще более властные и сосредоточенные, чем всегда, глаза Григория.