Невидимая Россия - Василий Алексеев

— Ничего… теперь всё в порядке… когда-нибудь после расскажу, — ответил Григорий поднимаясь и беря воткнутую в сугроб пилу.

Григорий и Николай, с трудом поднимая ноги, брели с работы. Было уже совсем темно. Всё случившееся утром под елью в душе Григория ушло куда-то в подсознательную глубину. Тело ныло от переутомления, даже есть не хотелось. Урока они, конечно, не выполнили и должны были остаться без второго блюда и с урезанным пайком хлеба. Николай шел молча и угрюмо. Григорий не сказал ему ничего о своем духовном перевороте.

Показались унылые стены бараков. Костры на кухне пылали, как огонь в преисподней.

— Что это такое? — удивился Григорий. Около десятка серых бушлатов шли, ухватившись друг за друга, как слепцы. Первый споткнулся о пень и все сразу остановились. На другом конце лагеря появилась такая же вереница.

— Почему они так идут? — спросил Григорий у нагнавшего их десятника.

— Куриная слепота, — спокойно ответил десятник, — на севере это бывает. От недоедания люди теряют зрение после наступления темноты. Из тысячи заключенных у нас около сотни больных. Доживут до лета — пройдет, не доживут — всё равно как умирать: слепым или зрячим.

Глава двадцать пятая

В ЛАГЕРЕ

Сосед, лежавший рядом с Григорием, всё время стонал и кашлял. Григорию хотелось разглядеть его лицо, но из-за темноты этого нельзя было сделать.

— Хвораете? — спросил он.

— Простуда одолела, — ответил ласковый тенорок, — когда еще в шалашах жили, простудился.

— Откуда?

— А с Украины.

— Раскулачены?

— Нет, за организацию.

— За какую организацию?

— А це ж я не знаю, кака така организация. Говорят, что за организацию.

Это было необычно.

— А что же вы делали, что вам организацию пришили?

— Ничего. Восстание готовили…

Григорий насторожился.

— Как же вы его готовили?

— А так, что на деревню назначен был старший, вроде как командир.

— Ну?

— Ну, и всё.

— А кто у вас во главе стоял?

— Не знаю. Знаю, что на деревню назначен был старший.

Больше Григорий ничего не добился. Тенорок вскоре пропал — то ли перевели его в другой барак, то ли в больницу. В серых рядах заключенных, во время развода, глаза Григория напрасно искали лицо, подходившее к печальному голосу украинца.

На развод вышла странная группа заключенных. Они только что прибыли и их было человек двадцать: тонкие костлявые руки, черные испитые лица, странный блеск провалившихся глаз. С группой приехал начальник культурно-просветительной части отделения, монгольского вида мужчина. Перед разводом он обратился к заключенным с речью:

— Мы, преступники, временно изолированные от советского общества, должны трудом искупить свою вину перед социалистической родиной. Вы видите перед собой ударную бригаду, приехавшую из отделения к нам на помощь. Они покажут нам новую форму организации социалистического труда. Все эти люди обязались выполнить норму минимум на 120 %. Урок будет даваться всей бригаде в целом и ни один из них не уйдет из леса, пока всё задание не будет выполнено.

Интересно, как эти скелеты сработают хотя бы на 100 %! — подумал Григорий.

По дороге в лес он догнал одного из вновь прибывших и спросил:

— Действительно думаете выполнять норму на 120 %?

В ответ послышалась нечеловеческая брань. Помянув родителей, Бога и администрацию лагеря, урка объяснил, в чем дело: бригада была набрана из смертников лагерного изолятора. Все члены бригады за неоднократные побеги были приговорены к расстрелу. Все дошли до крайней степени истощения, все были биты при допросах и искусаны собаками. Всем им предложили добровольно организовать бригаду и выполнять урок на 120 % или отправляться на тот свет.

Алеша Желтухин и Павел прошли в этапе около ста километров по тому же Выг-озеру, по которому прошли Григорий и Николай. Алеша, вначале переносивший заключение спокойно и мужественно, начал слабеть. Утром он оставался на нарах до последнего, ел, когда еду приносил Павел, перестал умываться, стал безразлично равнодушным ко всему. К счастью, обоим удалось устроиться навальщиками и работать без урока. В лесу Алеша стоял нахохлившись и дрожал. Когда приезжали очередные сани, Павел успевал навалить бревно, прежде чем Алеша подходил. От этого он мерз еще больше и еще больше нахохливался. Посещение лекпома не принесло никакой пользы: большой температуры нет, значит речи об освобождении быть не может.

Самое страшное потерять волю к жизни! — думал Павел. При этом вспоминалась мать. Она тоже потеряла волю к жизни.

Письма и посылки не приходили. Самим заключенным можно было писать два раза в месяц. Ответы родственников не были ограничены, но письма часто терялись и подолгу задерживались лагерной цензурой.

Господи, чем я могу ему помочь? Даже без работы, просто от одного мороза и тяжелых условий он погибнет! — мучился Павел.

Алеша стал еще более ласковым и покладистым, чем обычно. Он худел и угасал на глазах.

Один раз, когда уже в полной темноте друзья, возвращаясь с работы, проходили мимо канцелярии, из двери вышел тощий, остроносый нарядчик и, увидев Павла, радостно воскликнул:

— А тебя, Истомин, вызывает Кемь! Да, управление лагерями и, по-моему, на освобождение.

У Павла захватило дыхание: неужели правда?

Нарядчик сам казался возбужденным. А как же Алеша? — вспомнил Павел и вся радость мигом исчезла.

Алеша тоже немного оживился, в печальных глазах блестели слезы.

— Дай-то Бог, Павлик, чтобы это не был обман! — сказал он почти радостно.

— А как же ты-то один останешься:

— Обо мне не думай… скоро весна, летом я окрепну.

Павел опять подумал об освобождении и опять волна радости охватила его.

— Алеша, если меня освободят, то должны будут освободить и других.

— Так имей в виду — завтра на работу не пойдешь. У нас распоряжение отправить тебя немедленно.

Нарядчик исчез за дверью.

Ночью Павел почти не спал. Алеша, как лег, так сразу и затих. Павел в темноте не видел его лица, но всё время слышал тяжелое дыхание и иногда прерывистый стон.

Утром Павел крепко обнял Алешу.

— Если освободишься, поцелуй от меня сестру Наташу и папу.

Съёженная, неуверенно шагающая фигура Алеши скрылась за воротами лагеря. Павел вернулся в барак складывать вещи. Там оставался только старик-дневальный, да на нарах стонал освобожденный по болезни уголовник. Было непривычно пусто.

Может быть, скоро и Алеша останется вот так, один больной на нарах, без друзей, даже без знакомых, в окружении уголовников, без всякой поддержки…

Павел подошел к нарам и тихо потрогал за валенок лежащего урку.

— Может быть, что-нибудь принести надо или чем-нибудь помочь?

— У… ты..! — последовала непристойная тирада. Над нарами поднялось одутловатое, злое лицо. — Какого… ты меня будишь?

— Не надо ли чего принести? — повторил Павел.

— Водки, небось, не принесешь!

Одутловатая морда скрылась в куче тряпья.

Глава двадцать шестая

В ДОРОГЕ

Павел ехал в купе третьего класса, в самом обыкновенном, не арестантском поезде. Вместе с ним в купе сидел высокий благообразный старик-профессор с немецкой фамилией, мелкий вор с испитой, безвольной физиономией и стрелок с винтовкой, зажатой между колен. Стрелок сидел у входа и не пускал в купе посторонних. Профессор достал из кармана черного гражданского пальто пакет печенья и с любезной улыбкой протянул спутникам. Павел, сидевший ближе всех к профессору, взял первый. Стрелок смутился, бросил подозрительный взгляд на пустой коридор и сунул в пакет толстую пятерню. Уголовник отвернулся к окну, делая вид, что очень заинтересован пейзажем непроходимой тайги, расстилавшейся за окном.

— Разрешите предложить вам печенья.

Урка вздрогнул. Если бы его обложили матом, это было бы нормально.

«Разрешите предложить вам…». Собственно, глядя в окно, урка обдумывал план ограбления профессора, по всем признакам только что получившего посылку. Самое главное «вы», — обращение на вы лишало урку всякой уверенности в себе. Он выпучил на профессора глаза и раскрыл рот.

— Бери, коли предлагают, — цикнул стрелок таким тоном, как будто дал пинка прикладом. Грязная сухая рука, привыкшая ловко и незаметно очищать карманы, неуверенно протянулась к пакету. Водворилось молчание. Общей темы для разговора не было. Все жевали.

Профессор наклонился к стрелку и о чем-то тихо спросил его, — профессору надо было выйти. Стрелок растерялся: пустить профессора одного нельзя, оставить Павла с уголовником — нельзя. После установления отношений высокого стиля, благодаря угощению печеньем, сказать профессору: «Терпи, контра, пока приедем в Кемь» — было неудобно. На лице стрелка появилось почти то же выражение, которое только что было у уголовника, не решавшегося взять печенье.