Невидимая Россия - Василий Алексеев

Надежда Михайловна от страха, волнения и горя перестала понимать, что кругом нее происходит. Мария Сергеевна встала, наклонилась к Надежде Михайловне, как для поцелуя, и деревянным, ничего не выражающим голосом произнесла:

— Я очень виновата, простите меня за это!

— Наденька, что с тобой? Наденька! — Алексей Сергеевич, совсем растерянный, сидел у постели, на которой без сознания лежала Надежда Михайловна. Наконец старушка открыла глаза.

— Где она? — спросила Надежда Михайловна слабым голосом.

— Слава Богу! — обрадовался Алексей Сергеевич, — слава Богу… а я то перепугался!

— Где она? — еще раз спросила Надежда Михайловна, совсем приходя в себя.

— Кто она? — удивился Алексей Сергеевич.

— Как кто? — Мария Сергеевна. Где Мария Сергеевна?

— Это тебе что-то показалось… у нас никого не было, — сказал Алексей Сергеевич. — Я, признаться, немного задремал на кресле, потом что-то, даже не знаю что, меня разбудило. Позвал тебя — никто не отвечает, зашел сюда, а ты лежишь…

— У меня только что была Мария Сергеевна… и знаешь, она сказала, что это она дала список знакомых Мити в ГПУ.

Алексей Сергеевич молчал, не зная что ответить.

— Так значит это из-за нее ты потеряла сознание, — наконец сказал он.

Надежда Михайловна заплакала.

— Знаешь что, Алеша, — она тоже несчастная, она уже после смерти мужа была не совсем нормальной. Господь с ней… может быть, и без нее наших всё равно посадили бы… Старушка зарыдала еще сильнее.

Алексей Сергеевич долго еще сидел около жены, гладил сухой рукой ее седую голову и приговаривал, сам время от времени всхлипывая: «Остались мы с тобой вдвоем, Наденька… но ничего, это ничего… я тебя люблю, как сорок лет назад, Наденька».

Глава двадцать вторая

ПРИГОВОР

— Истомин, с вещами! Лицо у мента было лукавое, почти веселое.

Свобода или приговор? Павел вскочил и трясущимися руками стал собирать вещи. Сокамерники окружили его. Все думали, что Павла освобождают. Каждый старался объяснить ему адрес своих родных как можно проще, чтобы он не забыл, зашел и передал хоть несколько слов.

Дверь захлопнулась и Павел очутился в коридоре. Спустились вниз по лестнице. Дверь в нижний коридор, после нижнего коридора двор, во дворе пересыльный корпус. Если не завернут в него — значит либо в другую тюрьму, либо на волю, — думал Павел.

Дверь открылась — в нижнем коридоре стояла группа арестованных. Все свои: Николай, Алеша, Григорий, еще Алеша, Михаил, а этот… какое знакомое лицо! Да это спортсмен — друг Григория. Я не думал, что он тоже здесь… и Иван Иванович… бедный старичок, неужели и он по нашему делу?

На всякий случай Павел не здоровался с друзьями, только кивнул им незаметно.

Один мент пошел впереди, другой сзади. Двор… Сейчас решится судьба! Деревья совсем облетели, в углах, не растаяв, лежал выпавший ночью снег. Целое лето за решёткой!

Идущий впереди мент круто свернул вправо. Лестница пересыльного корпуса была узкая и темная. Шли гуськом — по одному. Опять гулко щелкнул замок в железной двери. Совсем короткий коридор, круглая комната с шестью дверьми, в дверях волчки — тюрьма пересыльного корпуса. Один из ментов по очереди отзывал заключенных в противоположную часть комнаты, что-то читал, протягивал небольшой клочок белой бумаги, положенный на книжку. Вызванные расписывались.

— Истомин!

Павел подошел.

«По приговору коллегии, за участие в контрреволюционной организации, именуемой Союз Христианской Молодежи… к пяти годам исправительно-трудовых лагерей». Павел молча расписался и отошел. Сзади донесся сердитый голос гимнаста:

— Тут неясно написано, обвиняюсь ли я в принадлежности к союзу крестьянской или христианской молодежи?

— Хри… хри… христианской, — прочитал еще раз мент.

— Очень благодарен, только я ведь неверующий!

После прочтения приговоров открыли одну из камер и всех вместе ввели в нее. Камера не была переполнена, как камеры следственного корпуса. На нарах было много свободных мест и вся компания расположилась вместе. Только теперь Павел смог, наконец, рассмотреть друзей. Николай оброс бородой и стал похож на декабриста в ссылке. Алеша Желтухин ни капельки не изменился, глаза его были такие же спокойные и добрые, как всегда. Он первый подошел и обнял Павла.

— Ну, как, туго пришлось?

— Нет, меня сравнительно мало мучили.

— Меня тоже, — Алеша улыбнулся.

Григорий выглядел мрачным и каким-то другим, чем прежде. Павлу сначала показалось, что он на него сердится, но это было только первое впечатление — просто Григорий пережил всё тяжелее, чем он. Постепенно Павла стало охватывать нервное возбуждение. Надо всех ободрить, показать пример… Григорий сразу заметил это настроение Павла и ему стало неприятно. — Что он ломается и бравирует! — думал он.

Григорий отошел и сел около брата. Алеша огрубел, глаза его стали суровее, но при приближении Григория на лице его появилось что-то беспомощное и жалкое. Григорий снял пальто, постелил на доски и сказал Алеше:

— Ложись, отдохни — устал наверное!

Алеша лег, как маленький. Григорий накрыл его сверху одеялом.

— Как-то там мама и Леночка! — сказал он. Алеша съежился под одеялом и отвернулся. Михаил всё время держался в стороне: он не был знаком с Григорием и Алешей Желтухиным. Павел понял, что он один знает всех.

Не представлять же их друг другу в тюремной камере! Надо будет улучить время и переговорить с каждым отдельно, — думал он.

— Можно вас на минутку?

К Павлу подошел Иван Иванович. Лицо у старика было какое-то странное. Когда они отошли к окну, Иван Иванович спросил дрожащим от сдержанного негодования голосом:

— Объясните мне, что всё это значит?

— Что именно? — Павел занял оборонительную позицию. Не назвав на допросах ни одной фамилии, он чувствовал себя чистым перед стариком.

— Как, что именно?

Бороденка Иван Ивановича затряслась.

— Вы впутали меня в какое-то политическое дело и я получил три года концлагеря!

— Я не говорил о вас ни одного слова на допросах, — ответил Павел сухо. Глаза старика изобразили удивление.

— А следователь мне сказал, что вы ему всё про меня рассказали…

— Вы верите тому, что говорил следователь?

— Ну, позвольте, позвольте… он мне сказал прямо, что вы хотели завербовать Сапожникова в свою организацию и потому наводили о нем справки.

О связи с Григорием донес Чернов! — как молния пронеслось в голове Павла.

— Ну и что же? — спросил он старика.

— А то, что я невольно был вашим орудием и за это пострадал.

— А вам не приходило в голову, что арестованы вы, арестован я и арестован Сапожников, а вот ваш друг Чернов остался на воле!

Старик всё еще ничего не понимал.

— А что вы сами показывали на допросе?

— Как что? — удивился Иван Иванович, — они уже всё знали. Я только объяснил им, что теперь такое время, что никому доверять нельзя и поэтому…

— И поэтому вы объяснили следователю ГПУ, что боитесь их тайных агентов в среде своих знакомых! Я о вас не сказал ни слова. Благодарите за приговор Чернова и себя самого.

Павел отошел, оставив старика застывшим в удивленной позе.

Однако, неприятно… действительно этот Иван Иванович совершеннейший ребенок. Чего доброго погибнет… Павел дал себе слово даже косвенно не впутывать никого постороннего в конспиративные дела.

Из дальнейших разговоров выяснилось, что Чернов, повидимому, действительно был тайным агентом потому, что именно он однажды встретил Алешу Сапожникова, провожавшего Бориса на вокзал и именно он только спрашивал Алешу о плотном белокуром мужчине в галифе и сапогах. К счастью, Алеша сразу нашелся ответить, что это был случайный знакомый спортсмен, приезжавший из провинции на состязания.

Помимо этого, выяснилось, что другого Алешу спрашивали о Мите. Из вопроса было ясно, что Митя замешан в какую-то большую организацию, составленную из инженеров и вырабатывавшую новую программу.

Глава двадцать третья

ПОПОВ-ОСТРОВ

Попов-остров так близко примыкал к материку, что понадобилось проложить совсем небольшую дамбу, чтобы соединить его железнодорожной веткой со станцией Кемь. Остров был голый, неприветливый, необжитый. Бесконечные штабели серых бревен, серые вышки для охраны, солдаты в серых шинелях, серые, похожие на волков, собаки, серые бараки, колючая проволока. На горизонте, еще не замерзшее в начале декабря, море смыкалось с низким, облачным небом так, что не было грани между далекими волнами и кудлатыми тучами.

Карантинный барак стоял в стороне от лагеря, на самом берегу моря. Навстречу этапу вышел высокий, плотный человек в черной телогрейке. Ветер теребил редкие волосы на большой круглой голове. Обычная перекличка. Григорий стоял в строю и, несмотря на теплую куртку, дрожал от холода. Мужчина в ватной куртке, повидимому, совсем не боялся мороза, шутил и посмеивался.