Невидимая Россия - Василий Алексеев

Уехали на покос, что ли? Только как это можно оставлять дом без всякого присмотра!

Люба тоже начала нервничать. Борис посмотрел ей прямо в глаза.

— Надо ехать, возвращаться в Москву теперь безумие… посмотрим, может быть, всё объяснится совсем просто, — сказал Борис.

Поехали дальше. Совсем вечером на горизонте замаячили крылья мишкиной мельницы, из-за бугра выросла мазанка, крытая соломой. В оконце теплился свет. Шарабан подкатил к воротам. Борис с нетерпением спрыгнул на землю, — Почему никто не выходит навстречу? — подумал он, решительно отворил дверь и вошел в хату. Комната была просторная и сравнительно чистая. На деревянном столе стояла простая керосиновая лампа. Сгорбленная старуха поднялась навстречу гостю.

— Здравствуй, бабушка, — моя фамилия Петров, я приятель Миши. Где он, как его увидеть?

Старуха удивленно и недоверчиво посмотрела на Бориса.

— Приятель? — протянула она с сомнением.

— Приятель, — повторил Борис, — из-под Москвы, из Зуева.

Старуха всплеснула руками и ахнула.

— Касатик… а мы-то думали — уполномоченный какой едет арестовывать или описывать, так Миша-то в степь и уехал.

Борису стало почти всё ясно.

— Да, но откуда же вы узнали, что к вам кто-то едет?

— А у нас, касатик, договорено: как чужой в степь, так хуторяне на крышу, на шесте, то ли тряпку, то ли порты старые выставляют. Ну, мы посмотрим и знаем… а тут еще утром верховой со станции прискакал и говорит, что какие-то городские, важные приехали — Мишутку нашего спрашивали. Береженого Бог бережет — собрался он, да и уехал.

— А куда он уехал-то? — забеспокоился опять Борис.

— Да тут недалеко — в балки, верст десять всего. Я сейчас мальчонку за ним пошлю.

— А ты, бабушка, как же приходишься Мите-то?

— Я бабушка евонной жены — Анастасии Павловны.

— А я к вам тоже жену привез, она меня в шарабане дожидается.

Старуха не по летам проворно выбежала на улицу. Люба была торжественно водворена в избу со своими чемоданами. Возница, узнав что Борис не страшный партиец, а приятель Михаила, стал сразу другим человеком: повеселел и даже начал шутить над всем случившимся.

— А здорово мы всех оповестили? Если бы в самом деле за кем-нибудь приехали, ни в жисть не поймали бы!

Борис успокоился.

— А всё-таки вы из Москвы? — многозначительно спросил возница, с интересом посматривая на Бориса.

— Из Москвы, а что?

— Так, ничего… а всё-таки из Москвы.

Борис в это время скинул куртку, достал мыло и полотенце и готовился приводить себя в порядок после дороги.

— Ничего… я так просто… — Лицо возницы стало еще многозначительнее и таинственнее и он вышел распрягать лошадь. Старуха вошла в избу с крынкой молока, корзиной яиц и большим куском вареной баранины.

— Мальчонку за Михаилом послала — к утру обязательно здесь будет, а пока покушайте, чем Бог послал. Утром Настя вам всего наготовит.

Люба быстро осмотрела все убогие уголки избы, двор и даже мельницу.

— Мы будем спать в сарае на сене, — заявила она решительно. — Очень уж у них грязно, — шепнула она Борису, когда старуха отвернулась.

— А что, бабушка, у вас молока много? — спросила Люба старуху.

— Много, милая, много — три коровы.

— Вы, наверно, рано печь топите, сварите нам какао.

Люба достала банку и передала старухе. Старуха с недоверием повертела ее в руках.

— Когда молоко закипит, положите какао и размешайте.

Старуха понимающе закивала головой.

После бессонной ночи на сене спалось превосходно. Утром появился Мишка — взволнованный, возбужденный, радостный. Мишка не выдержал ожидания и разбудил Бориса. Пока Люба одевалась, старые приятели пошли в степь. Росинки улыбались из сочной густой травы. Свобода и ширь, свежий ветер, жаворонки… Казалось странным, что где-то существует ГПУ, колхозы, советская власть. Но с первых же слов разговора пришлось вернуться к страшной действительности. Степь ждала погрома, ждала и глухо волновалась. Надеялись на всеобщее восстание, на волнения в армии. По слухам, на Северном Кавказе при подавлении восстаний армейские части были заменены войсками ГПУ потому, что красноармейцы переходили на сторону восставших.

— Как у вас в центре-то? — Длинная жилистая фигура Мишки, сухое лицо, глаза, всё его существо напрягалось от ожидания и надежды. — Ты не для организации к нам приехал?

Борису стало не по себе — он чувствовал себя виноватым в том, что даже ничтожно слабая организация и та разбита, что всё русское крестьянство ждет организаторов и руководителей, что такого благоприятного момента, может быть, уже никогда не будет. Мишка не понял причины молчания Бориса и опять заговорил:

— У нас несколько сот сабель наберется, киргизы тоже поддержат. Становись во главе — с местными коммунистами мы легко справимся. Только, если из центра войска пришлют, тогда плохо, да и оружия у нас маловато.

С какао Любу ждало горькое разочарование: Настя, скромная, худая женщина, как и бабушка, никогда его не видала. Посоветовавшись, они налили ведерный котел молока и, когда оно закипело, бухнули в котел всю банку какао сразу. Люба даже растерялась от неожиданности. При борисовом аппетите, и то было трудно выпить сразу ведро какао.

Когда Борис и Мишка вошли в комнату, Люба сразу поняла по расстроенным лицам, что обмен новостями не доставил удовольствия обоим. У Бориса внутри всё кипело. — Был бы я даже настоящим военным, и то без оружия, без заранее составленного плана начать восстание нельзя, — думал он. — Погибнут только солдаты из войск ГПУ и тысячи восставших — вот и всё. Удар надо наносить в центре, а не на окраинах.

На радостях от приезда Бориса Мишка решил несколько дней погулять, тем более, что к работе руки не лежали: всё равно отнимут и исковеркают всё сделанное.

Перед обедом приехал сосед-киргиз, о чем-то пошептался с Мишкой и важно сел на лавку, посматривая на Бориса хитрыми косыми глазами.

— Приглашает к обеду — обратился Мишка к Борису, — Хотят с тобой поговорить. И жену тоже.

Борис посмотрел с опаской на Любу, но любопытство уже загорелось в ее живых глазах — ей уже нравилось играть роль жены мужа, имеющего таинственные связи в центре и с неизвестной целью приехавшего в кипящую недовольством степь.

Не трусит… — с одобрением подумал Борис и пообещал приехать.

В большой просторной мазанке на полу были разостланы цыновки. Сидели по-восточному, поджав под себя ноги. Пили крепкий самогон и ели жареного барана. Тучный, важный хозяин отрезал от зажареного барана голову и протянул ее Любе. Люба растерялась.

— Бери, бери — голову дают самому почетному гостю, — тревожно заметил сидящий рядом Мишка. — Откуси и передай тому, кого хочешь иметь своим другом.

Люба осторожно взяла жирную голову, скрывая отвращение, откусила и передала жене хозяина.

Когда баран был кончен, хозяин и несколько киргизов гостей подсели к Борису. Опять Борис переживал минуты стыда и мучения за свое бессилие. Несчастного, бездомного беглеца принимали за представителя таинственной, всеобъемлющей организации, готовившей переворот в столице.

Глава двадцатая

ЖИЗНЬ ТЮРЕМНАЯ

На Алешу Сапожникова заключение произвело подавляющее впечатление. Особенно его тяготили решетки и отсутствие свободы движения. Стены давили и, казалось, сжимали грудь физической болью. — Говорил Григорию, что все эти знакомства до добра не доведут: ВУЗ, спорт, вся жизнь, всё пропало даром!

По ночам он бредил ярким солнечным светом, травой, деревьями, шумными улицами Москвы, состязаниями. Утром он боялся просыпаться и открывать глаза — так не хотелось видеть снова камеру! Иногда на него находили приступы отчаянного бешенства: хотелось биться головой об стены, схватить и выломать решетку, перелезть во время прогулки через высокую стену и бежать. Сокамерники относились к Алеше хорошо: простота, покладистость и обаятельная внешность подкупали. Трудно было предположить, что в душе этого юноши разыгрывается такая буря. Алеша не мог привыкнуть жить внутренней жизнью. Внутри бушевали бури, которым не было внешнего выхода, но найти в собственной душе успокоение он не мог.

Постепенно организм его стал приспособляться к лишениям и невзгодам, природная жизнерадостность пропадать, восприимчивость притупляться. Алеша грубел — и только.

Бледный следователь, вызвав на допрос Алешу, сначала подумал, что наконец нашел подходящего для себя человека. Он заговорил мягко и ласково, предложил курить и даже посадил Алешу в угол кабинета на диван, чтобы создать совсем семейную обстановку. Алеша сначала пошел на это и раскис, но как только почувствовал, что на карту поставлена судьба брата, ощетинился и замолчал. Напрасно следователь обещал свободу, напрасно грозил тремя годами концлагеря за отказ в содействии «следственным органам», как он деликатно выражался, напрасно кричал и топал ногами, подняв с дивана и поставив к стене — Алексей оказался тверд. Любовь к брату и врожденное чувство товарищества были сильнее отчаяния и страха.