Невидимая Россия - Василий Алексеев

На дороге замаячили идущие тени. Григорий и Николай нагнали стрелка и двух стариков-счетоводов будущего лагеря с санками, нагруженными вещами.

Все пятеро молча пошли вместе. Стрелок шагал, не обращая внимания на заключенных, видимо поглощенный только мыслью о ночлеге. Впереди вспыхнул огонек: неужели лагерь? Все невольно прибавили шагу. Огонь пропал также неожиданно, как появился, а минут через двадцать загорелся снова, но уже дальше, потом пропал опять. Пройдя километра два, путники увидели на снегу черное пятно и остатки обгорелого сена.

— Шпана на перекурку останавливалась, — с горечью заметил стрелок, — всё сено вперед уехало.

Стали попадаться брошенные сани, дуги, куски сбруи, оконные рамы и двери для бараков.

— Эх, разбросали, как обезьяны! — вздохнул один из стариков, — а ведь кто-то отвечать за это должен…

— Отправили груз без экспедитора, даже фамилий возчиков не записали — кто их теперь проверит! — сказал другой старичок.

Впереди зачернело что-то неопределенной формы. Подойдя ближе, различили воз, стоявший поперек дороги. Распряженная лошадь, аппетитно чавкая, уткнула морду в большой фанерный ящик. Рядом лежала сломанная оглобля. Возчик, широкоплечий скуластый парень с лицом профессионального бандита, стоял около воза и тоже жевал.

— Хотите печенья, товарищи? — развязно обратился парень к подошедшим.

— Ты что здесь делаешь? — строго спросил стрелок.

— А вот, ларек для стрелков вез, да оглоблю сломал — не замерзать же! Накормлю лошадь, сяду верхом и поеду.

— А чем ты ее кормишь, сволочь?

— Чем кормлю? Овса, небось, не дали! — Печеньем и кормлю! — нагло парировал парень.

Стрелок немного поколебался, изподлобья взглянул на спутников, решительно подошел к ящику, отодвинул лошадиную морду, набил карманы печеньем и, не оглядываясь, пошел по дороге.

— Хотите сахару? — тоном гостеприимного хозяина предложил парень.

— Да тебе за это второй срок дадут! — не выдержал один из счетоводов.

— А я и так уж третий отбываю, — язвительно ответил урка. — Кушайте, не стесняйтесь! Фамилия моя нигде не записана — доеду до лагеря, брошу лошадь и пускай ищут!

Старичок с осуждением покачал головой и боязливо осмотрелся. Звезды попрежнему ярко светили на небе, дорога, насколько хватал глаз, была совершенно пустая.

— Кого-нибудь да посадят… Как можно — за такое дело! — продолжал сомневаться старичок.

— Тебя, сволочь, и посадят! — обозлился, наконец, гостеприимный урка.

— Жри, пока предлагают, а то, пока дошагаешь, с голодухи подохнешь на морозе! Набивай мешки печеньем — казенного добра не жалко.

— Нет, с собой? Как можно с собой краденое возить! Вот разве ложку сахара для бодрости…

— Жри на здоровье — вон ложка в мешке лежит. Жри, говорю, — не жалко! — помогал старичку преодолеть робость великодушный урка.

Старички, с подстриженными машинкой, покрытыми инеем бородами, одетые одинаково, как близнецы, походили друг на друга, только нос у одного был длиннее и острее. Наконец, голод преодолел у них боязнь и честность — старички одновременно потянули руки к мешку с сахаром. Остроносый оказался быстрее, жадно схватил ложку, зачерпнул, сунул в рот и… — полежавшая на морозе ложка прилипла к языку. Бедняга выпучил глаза и чуть не задохнулся от боли, ужаса и сахара.

— И живут же такие и на свете, — посмотрел на него с презрением урка.

Ложка быстро оттаяла во рту и отстала от языка. Старичок с трудом проглотил сахар и, тяжело дыша, сел на край воза.

— Очень обожгло? — сочувственно спросил другой старичок, поспешно овладевая отогретой ложкой.

— Это ужасно! — простонал остроносый старичок.

Григорий и Николай запаслись печеньем и пошли дальше. Мороз всё крепчал, звезды становились всё ярче и опять начинали терзать сознание Григория. Трудно сказать, сколько времени они еще шли таким образом. На горизонте появилась яркая Венера. Вдруг дорога резко пошла к берегу. Впереди снова замаячил огонь. Путники боялись поверить, что жилье близко: слишком страшным казалось возможное разочарование. Но огонь приближался. На берегу, на бугре, горел костер и видна была фигура человека. Около костра дорога расходилась в две стороны. Человек оказался десятником, оставленным для того, чтобы растянувшийся этап не сбился с дороги.

— Направо! — сказал он подошедшим, — там, за косогором, лагпункт и большой барак — идите в него.

Григорий и Николай ехали на подсанках, крепко держась друг за друга. Подсанки, привязанные веревкой к саням, бросало на раскатах из стороны в сторону. Через мглистое небо просачивался свет невидимого солнца, расползавшийся по заиндевелому лесу. Мохнатая лошаденка еле трусила, с трудом двигая тощими, узловатыми ногами. После ночного перехода этапу не дали отдохнуть. Теперь Григорий и Николай должны были выполнить урок. Впереди дорога пошла вправо. Прямо вилась узкая, плохо протоптанная тропинка, скрывавшаяся в густом ельнике. У поворота стоял десятник в черном ватнике, с широким, несколько дней не бритым лицом.

— Сюда! — сказал он Григорию.

Григорий неуклюже соскочил с подсанок: ноги и спина окоченели и плохо сгибались. В глазах закружились огненно-черные круги. Опять четко скрипел снег под замерзшими валенками. Чем дальше от дороги, тем лес становился гуще и глуше. Показалась маленькая полянка. Десятник остановился и сказал:

— Вот эти деревья будете валить, здесь складывать… да смотрите, чтобы пни были не выше тридцати сантиметров! Утомленные, бесцветные глаза равнодушно посмотрели на Григория. Когда черная телогрейка скрылась, Григорий взял пилу, размял снег около толстой сосны с сухой верхушкой и сказал:

— В ней одной будет несколько кубометров. Начнем?

Белая, смолистая пыль вырывалась из-под пилы. Работать, пригибаясь к земле, было очень трудно. Николай дергал пилу и тяжело дышал. Григорий попробовал приналечь, но почувствовал, что слабеет. Проклятые круги снова закружились перед глазами.

— Давай отдохнем, — сказал Николай тихо и сел на снег, прислонясь спиной к бугристому черному стволу.

Григорий сел с другой стороны. — Надо выполнить урок, — думал он, — иначе срежут паек — ослабеешь и загнешься. Но как его выполнить, когда на первом распиле голова закружилась? Внезапно леденящий ужас сжал сердце. Григорий растерялся. До сих пор он приходил только ночью, до сих пор дневной свет служил от него защитой. Чтобы сбросить его с себя, Григорий поднял голову вверх и посмотрел на небо. Черный ствол постепенно делался ярко рыжим. Далеко, у самой вершины, росли голые короткие сучья. Над сучьями, похожими на распростертые руки скелета, бежали мутные облака. В их движении было что-то безнадежно однообразное. Куда и зачем они бегут? Дни за днями катятся, жизнь в УСЛОН-е тратится, обрывая тоненькую нить, — зазвучали слова лагерной песни. Зачем всё это? Зачем я мучаюсь? Выработка воли, характера? Зачем мне нужен характер? Я не знаю, как выполню урок сегодня, а завтра то же, а послезавтра — то же, и так пять лет… пять лет! Захотелось закричать, вскочить, разбить голову о прямой, бесконечный ствол. А дальше… что будет дальше? Что там? — Бесконечность, холод, молочно-белый туман, или ничего… пустота? А если я не смогу себя совсем уничтожить? Если, разбив голову, я не умертвлю сознания, если тени пережитых ужасов врезались так четко, что опять появятся там, за гробом, запечатленные на этом бесформенном месиве бесконечности? Мысль, что последний выход, выход самоубийства ускользает от него, окончательно сломила Григория. — Надо взять себя в руки! — привычно подсказал мозг. А чего я этим достигну? Продолжения невыносимого настоящего, отсрочки невыносимого будущего?

Григорию показалось, что он сходит с ума. Последняя опора, — вера в себя, в свою волю, рухнула, пропала куда-то. Что же теперь будет? — беспомощно подумал Григорий. Нить, удерживавшая над пропастью, оборвалась и он реально почувствовал, что стремглав полетел вниз и сейчас должен разбиться. Ощущение падения было так реально, что Григорий зажмурился. Отчаяние дошло до предела, сердце должно было разорваться… и в этот момент он почувствовал в груди какое-то тепло. А что если Николай прав? А что если, действительно, есть нечто выше нас, выше этого непроходимого леса, выше этого ужаса? Ведь так остаться не может! Так остаться не может! Сердце перестало сжиматься и сразу стало легче. Григорий открыл глаза и с удивлением огляделся. Внешне всё оставалось прежним: горы сине-белого снега, широкие, обледенелые ветви елей, узкая, едва протоптанная дорожка.

— Что с тобой, ты болен? — Николай стоял сбоку, тревожно всматриваясь в лицо Григория.

— Ничего… теперь всё в порядке… когда-нибудь после расскажу, — ответил Григорий поднимаясь и беря воткнутую в сугроб пилу.