Искус - Дарья Промч

серым и охрой, даже трава здесь сочнее и зеленее, чем у нас, ветер ощутимее, солнце яростней, как если бы где-то была ручка интенсивности, такое колёсико, как на радио, и здесь создатель выкрутил её до максимума, а дома – до минимума. И совсем уж жуткое осознание собственной минимальности, заглушённости, как и полное незнание, что с этим можно предпринять. Я знаю примерно, какой степени восторг мне полагается испытывать сейчас, я могу как-то даже попытаться его воссоздать для себя, но пережить – не могу. Прочувствовать не выходит.

В коричневом кирпичном доме из окошка на первом этаже продают мороженое, два пацана громко спорят на чужом языке, один из них трясёт кулаком, в котором зажаты монеты, другой возмущённо шарит по карманам. Она резко сворачивает и приближается к ним в несколько прыжков, жестом показывает им на прилавок, мол, выбирайте; мальчишки смущены, тот, что при деньгах, краснеет и неуверенно качает головой. Но она настойчива и улыбчива, как и со мной, как и, я догадываюсь, со всеми, и они сдаются, тычут на фиолетово-розовое мороженое, посыпанное разноцветными драже. Продавец, молодой коротко стриженный парень, смеясь, протягивает счастливым детям вафельные рожки, те поворачиваются к ней, нелепо кланяются, наперебой галдят «данк ю», хватают угощение и буквально испаряются за углом. Продавец что-то говорит нам, подмигивает, она достаёт из заднего кармана деньги, отвечает ему на непонятном языке, они перебрасываются парой фраз, он протягивает сдачу, она спорит, он настаивает. А я снова безмолвный наблюдатель, плохо понимающий, что происходит, а потому вынужденный додумывать и фантазировать. Собственно, так можно охарактеризовать всё прожитое мною до настоящего момента: не понимать и фантазировать. Похвальная стабильность.

Я, как обычно, выпала из реальности, провалилась в свои мысли; она выдёргивает меня из них, хлопая по плечу, и протягивает рожок с жёлтым мороженым, густо политым шоколадом.

– О чём думаешь, философ? – она спрашивает это с нескрываемой иронией, к которой я почти привыкла, насмешливо, но её голос уже не звучит так грубо и высокомерно, как раньше.

– Пытаюсь понять, что происходит.

– Что происходит где? В мире?

– Нет, здесь.

– Я купила нам мороженого, вот и всё, что произошло.

– О чем вы спорили?

– Он хотел нас угостить, а я хотела заплатить.

– Ты знаешь их язык?

– Голландский? Упаси Господь, нет, конечно, это английский.

– А почему он хотел нас угостить?

– Э-э-э-э… даже не знаю. Может, он подумал: «О боже, какая красивая девушка, я не могу её упустить, что же мне делать? Чем я могу её завлечь? Цветами нынче никого не удивишь, ювелирный на обеде, яхта в ремонте… что? Что? Что ещё?!» И тут как озарение: рожок ромового мороженого! Бинго! И вот он протягивает его тебе, сердце бьётся так, что того гляди выскочит из груди, а ты в это время витаешь в облаках и даже не замечаешь его. Драма. Нет, даже не драма – трагедия.

Опять этот странный язвительный тон, смеющиеся губы и строгие грустные глаза. И вновь я не знаю, обижаться или смеяться.

– Не сходится.

– Как не сходится? Почему это?

– Ну вот так не сходится. Ты говоришь, он влюбился в меня?

– Ну!

– А мороженых подарил два, так?

– Так!

– Значит, и в тебя тоже?

– Ну, может, оба рожка были для тебя. Даже если так, второй не верну – не проси. А может, природное воспитание и отличные манеры не позволили ему так явственно обделить меня, тем более раз уж он заметил, что ко мне природа не была так щедра. А, может…

– Ты серьёзно? – Я позволяю себе невиданную наглость перебить её на середине фразы.

– Как никогда.

– Почему ты всё время смеёшься надо мной? Тебя это веселит?

Она останавливается и преграждает мне путь, вид у неё возмущённый и негодующий, даже суровый, если не считать носа в мороженом, он всё портит.

– Я не смеюсь над тобой, я смеюсь с тобой. И да, предполагается, что это меня веселит, как и тебя должно веселить. Но всё, что ты делаешь – это боишься, подозреваешь и напрягаешься. Напрягаешься, напрягаешься, цепляешься за пустяки и обижаешься на них. И так по кругу. Тебе кажется, что я позвала тебя сюда, чтобы поразвлечься? Да чёрта с два! С таким же успехом можно было взять с собой хомяка или ручную мышку, веселья от них примерно столько же, а мороки меньше… – Она раздражённо сплёвывает, выкидывает оставшуюся половину рожка в воду и тяжело опускается на лавочку. Доски ещё мокрые после дождя, она проводит по ним рукой, морщится и чуть слышно чертыхается. – Да что с тобой такое, Паскаль? Мне и без того несладко, какого рожна ты обращаешь каждое моё слово в минус, каждый мой шаг в провал? А? Тебе обязательно подливать дёгтя в и так не медовый бочонок? Думаешь, мало желающих это сделать без тебя?

Впервые я вижу её такой отчаявшейся и раздосадованной, персональное именное раздражение, лично моё. Фантастика. Только мне удается быть глупой и отталкивающей одновременно. Я сажусь рядом на мокрые доски, почерневшие и разбухшие от постоянных дождей, и это единственная жертва, которую я могу принести сейчас богу разлада. Умеренность и сдержанность почитаются величайшими добродетелями там, где я выросла. Иное же признак распущенности, опьянения или обречённости – на что думать? Я запрокидываю голову и вижу высокое холодное небо стального цвета с пушистыми мелкими облаками, ветер гонит их над нами, как пастух кучерявых овец. Скорость и резкость её реакций пугают и завораживают меня, как и всё другое, недоступное и чужое, но влекущее. «Прости», – я нахожу это слово сразу под языком и выталкиваю наружу беззвучно, не шевеля губами, слово, не достающее даже моего уха, не предназначенное для её.

– Да при чём тут это… – Невероятно, чтобы она услышала его, тем не менее, видимо, ей это удаётся. – При чём тут это? Просто объясни мне, что с тобой не так? Тебе страшно? Плохо? Что?

– Я… я не знаю, чего ты ждёшь от меня, какой мне быть, как себя вести, что правильно, а что нет.

– Ты не знаешь, что мне понравится?

– Вроде того, да.

– Не понимаешь, как угодить мне?

Слово «угодить» звучало отвратительно, слабо, как-то по-рабски, что ли, но, к моему большому огорчению, довольно точно отображало то, что я пыталась так неуклюже сделать. Я замялась. Согласие с ним означало бы полное признание собственной никчёмности и зависимости, оспаривать его следовало неким противоположным по значению глаголом, откровением, которого во мне не было.

Мороженое в моей руке давно уже растаяло и стекало липкой жижей по запястью, в дереве над нами шелестели