Искус - Дарья Промч

сорока сподоблюсь-таки родить, чтобы не особенно горевать в старости об упущенной возможности, найму нянек и продолжу жить в режиме самоупоения/самоуничтожения. Но этим планам не суждено было сбыться. Вот почему.

Мой новый агент, третий по счёту после Фредди (с ним мы разругались вхлам ещё во время записи второй пластинки), оказался парнем усердным, но не слишком смышлёным. Он вёз меня на съёмки вечернего шоу, достав из постели силой (бессонная ночь, наложившаяся на начинавшийся грипп и двойную дозу анальгетиков), когда у него зазвонил рабочий телефон. «Твоя мама звонит», – буднично сказал этот придурок и принял вызов, переключив его на громкую связь. В машине раздался треск, словно на заднем фоне кто-то молол кофе, и голос, постаревший выцветший мамин голос, взорвался в моей голове пушечной канонадой. Она повторила несколько раз «алло», проверяя успешность соединения, а потом решительно и сухо произнесла: «Мне надо поговорить с дочерью». Не успела я опомниться, как мой тупорылый агент ответил: «Она как раз рядом со мной, она вас слышит».

Часто жертвы изнасилований рассказывают о ступоре, который мгновенно подчиняет себе их тело при нападении, – со мной произошло что-то подобное в той пробке на бульваре, которого я до сих пор старательно избегаю, оказавшись за рулём.

– Дочь?

Я молчала. Но мама, кажется, и не надеялась на диалог.

– Я долго оттягивала этот момент, всё никак не находила нужных слов, чтобы тебе сказать, но за последний месяц моё состояние так резко ухудшилось, что тянуть дальше некуда. – Она вздохнула и закашлялась, на заднем фоне звучно разбилось что-то стеклянное.

Разбилось что-то стеклянное. Звук, с которым в дурацких компьютерных играх герой срывается в пропасть. Я сидела в чёрном вытянутом седане, свежий салон которого пах кожей и пластиком, солнце ласково подпекало мой чёрный комбинезон, дома меня ждала початая бутылка арманьяка 1947 года и смазливый собутыльник, неотразимый настолько, чтобы ходить по квартире в одних шортах. В соседней машине белокурая кукольная девочка смотрелась в зеркало и поправляла пряди непослушных волос в мелких кудряшках, упрямо лезшие ей в глаза. Машины покорно стояли на светофоре, и воздух искажался, закручивался в невидимые воронки под напором бензиновых паров. Я опустила окно и закурила, в нос ударила смесь прогретого асфальта, выхлопных газов и того весеннего запаха, который не удалось повторить ещё ни одному парфюмеру.

– Мне бы хотелось… если, конечно, ты сочтёшь это возможным, повидаться с тобой в ближайшее время, – продолжал голос, несущийся из динамиков, щедро распределённых по всей машине. – Дело в том, что моя болезнь, скорее всего, передалась тебе. И в том, что она не лечится.

Это не со мной, это не со мной. Дурацкий сон, глупая фантазия, страшилка из детства. Я сломала сигарету, яростно стряхивая пепел, и полезла за новой. Установилась тишина, не полная, но достаточная для того, чтобы я могла расслышать собственное сердце, усердно пульсирующее в висках.

– Выключи эту хрень, – прошипела я. Но звонок и без того каким-то чудом сорвался. В машине заиграло радио. – Поворачивай. Едем домой.

Дома я залезла под душ, и освежающая прохладная вода начала смывать с меня запах старости и разложения, который, казалось, просочился через телефон и осел на моих волосах. Внутренний жар вперемешку с дрожью и ознобом изматывали меня оставшийся вечер, ртутная змейка ползла вверх, пока я не залила снотворное стаканом арманьяка. Тысяча девятьсот сорок седьмого года.

Грипп полностью захватил моё тело за несколько часов. Следующие пять дней меня жёстко лихорадило, я просыпалась только для того, чтобы выпить очередную дозу жаропонижающего и добрести до туалета. Мысли и сны перемешались, и я потеряла власть над своим сознанием. Периодически в бреду в голове всплывали фразы «не лечится», «моя болезнь», «состояние резко ухудшилось». Но все они не собирались даже в одно мало-мальски складное предложение. Во сне я оказывалась то в комнате, в которой проводила лето, там, где бар, у моря, то в закулисье, среди разбросанных инструментов и пустых бутылок, и видела себя со стороны: в чёрной рубашке с закатанными рукавами, в чёрных очках, с тлеющей сигаретой в руке. Потом меня уносило в прохладный мартовский вечер на Сан-Микеле, на покрытый кипарисами остров-кладбище в Венеции, где я терялась и часами ходила среди надгробий разных эпох и стилей, пока не наступала ночь. И с темнотой длинные, лишь издали похожие на живых существ тени отделялись от стен, вырастали меж деревьев, поднимались из-под гранитных плит и тянули ко мне свои корявые руки, даже не руки – корни. После каждого сна я просыпалась от собственного крика в липком едком поту, залившем простыни.

А потом болезнь ушла так же одномоментно, как и пришла – я проснулась очередным утром и обнаружила себя прежней, оставались лёгкие следы ломоты в теле и тяжёлая голова – не более. Первым делом я уволила своего агента, спешно избавилась от ничего не понимавшего любовника и уехала в горы, чтобы продышаться хорошенько и подумать. Наследственная болезнь, наследство, от которого не предполагается отказа. Ха. Интересная многоходовочка. Я часами пила безвкусные травяные чаи на веранде наспех арендованного шале и прислушивалась к себе. Не считая сухого кашля, оставшегося после гриппа, который я усугубляла беспрерывным курением, меня ничего не беспокоило, моё тело не походило на приют смертельной болезни. Никаких признаков скорой немощи или фатальной угрозы – ничего.

Мне всегда везло, я считала, что нет такого желания, что мир не исполнил бы для меня. И их, по большому счёту, не было. Пытаясь просчитать риски, силясь нащупать тонкое место во всей этой сюрреалистичной истории, я неизменно утыкалась в твёрдое внутреннее убеждение, что со мной такого случиться не может. Просто не может, по определению. Мне даже удалось сочинить более-менее гладкую версию умысла, который преследовала моя мать, задумывая это нелепое враньё. Я, словно следователь, начала с поиска мотива, упёрлась в деньги и почти успокоилась на этом. Случались моменты, когда паника добиралась до меня и охватывала целиком, сковывала тугим коконом, почти лишала рассудка, но они быстро сменялись бравадой и залихватским равнодушием.

Столкнувшись с простым двоичным выбором между ехать – не ехать, знать – не знать, разбираться – не разбираться, я склонялась ко всем возможным «не» разом. Присущий большим потрясениям и катастрофам ужас ослабевал по мере того, как я уверялась в собственной неуязвимости и избранности, и, хотя процесс самоубеждения проходил не так гладко, как мне того хотелось, домой я возвращалась уже той холодной неуязвимой глыбой, какой привыкла себя представлять.

Ничто не захватывает человека так глубоко, как собственная жизнь с надуманными целями и неправомерными амбициями, со всей