Искус - Дарья Промч

трахею, лёгкие. Почему я вцепилась в тебя мёртвой хваткой сейчас, почему ждала звонка всё это время? Хороший вопрос, я много думала над ним. И додумалась-таки до нетривиального ответа: Паскаль, ты мой шанс начать с чистого листа, с нулевой страницы.

За мной давно уже тянется кровавый след, меня и узнают по нему скорее, не по лицу. Склоки, нервы, скандалы, дрянные выходки, дурной характер – всё обо мне, репутация, идущая впереди меня самой. Секс, деньги, крутые тачки, лютые выходки, сломанные судьбы, метания из угла в угол по ночам, громкие заявления, тихие ломки – стереотипы. Хотелось бы сказать, что дурацкие стереотипы, но я следую им неукоснительно, с небывалым педантизмом. И каждый, кого я выбираю в свои временные попутчики, хоть и надеется, что с ним всё будет иначе, но знает где-то внутри, что не будет, что я оправдаю его худшие подозрения, страшные ожидания. И я оправдываю, куда деться. А для тебя я чистый лист, Паскаль. Тебе не на что опираться в своих сомнениях, нечего остерегаться, и потому ты доверяешь мне, словно я хороший человек. Словно я достойна доверия. Это ощущение – давно забытое ощущение, что я могу быть для кого-то славной, – лучше морфия для смертельно больных, для обречённых вроде меня.

Я не хоронила своих родителей. Более того, я никогда не ходила на их могилу, не оплакивала их, не молилась за их души, я даже отказалась от жалкого наследства в пользу первой попавшейся благотворительной организации. Я не хотела иметь ничего общего с этими людьми с того самого момента, как написала первую песню, раньше, чем проснулась с первым любовником. Они были для меня дурной меткой, расплывшимся тавром под лопаткой, знаком принадлежности к низшей расе, и знак этот становился всё бледнее и неразборчивее. Мне почти удалось удалить из своей памяти этот постыдный факт, не вяжущийся с моим совершенством. Мой агент неплохо справлялся с пересылкой родителям ежемесячного содержания, и я просила его не ставить меня в известность о нуждах, которые периодически возникали, даже если они выходили далеко за рамки выделенного мною на них бюджета. Я полагалась на его благоразумие, он не проявлял особой щедрости, но заботился о них в меру своей человечности, уровень которой меня устраивал во всех рабочих вопросах. Мне удалось отделить себя от них настолько, насколько это вообще было возможным: никаких воспоминаний или фотографий из детства, ни одной вещи, купленной мне ими, ни одного символа, вынесенного из тех времён.

Мне было немногим больше двадцати, когда сразу же после концерта в Гамбурге Фредди подошёл ко мне с озадаченным мрачным лицом, прижимая к уху трубку, и прошептал чуть слышно: «Это твоя мать. Папа ночью погиб. Хочешь поговорить с ней?» Я, честно признаюсь, не сразу поняла, о чём речь, настолько я к тому моменту уже уверилась в своём нечеловеческом происхождении. Отпрянув от Фредди, как от плохо пахнущего бездомного, я состроила раздражённую гримасу и ушла в гримёрку, где мы с музыкантами и бессменной шоблой прихлебателей здорово напились. Возможно, это была моя персональная реакция на стресс – во всяком случае, в этом меня убеждали психоаналитики, в которых я некоторое время пыталась найти успокоение. Но не думаю. Скорее раздражение на реальность, прорвавшуюся через мой ров, забор и стражников. «Какого чёрта он умер?» – спрашивала я себя, глядя в зеркало; зеркало молчало в ответ. Утром Фредди зашёл ко мне и осторожно вернулся к теме (мой норов уже держал окружающих в страхе).

– Отчего он умер? – спросила я с самым скучающим видом, который только могла изобразить.

– Там мутная история, надо разбираться. Пил с какими-то новыми друзьями, вернулся поздно и сразу завалился спать. А ночью твоя мать проснулась от шума на кухне, заходит, а он лежит на полу, уже мёртвый. Может, отравили, а может, просто сердце сдало. Хочешь, я найду выходы, чтобы делом занялись основательно? А то знаешь, как это бывает: если пьяный, то и вскрытие не делают, напишут острое алкогольное и готово.

– Не стоит, – процедила я задумчиво.

– Ещё по вылету: есть бизнес-класс на восемь вечера или на три, но это эконом. Какой брать?

– Вылет, прости, куда?

– На похороны, попрощаться.

– Фредди, дорогой, у меня сегодня концерт, и я не намерена его отменять.

– Полетишь завтра?

– Никогда. Никогда не полечу, – я стояла перед ним, как боксёр в стойке, готовый ударить в любую секунду. – Оплати все расходы и отправь от меня цветы.

– На каком уровне всё устроить?

– На том, о котором нечего будет написать в вечерней прессе. Ни хорошо, ни плохо. А то ты знаешь этих уродцев, им только повод дай.

Так я простилась с отцом, как сухая сука. Почему как – именно ей я всегда и была, самодовольной чёрствой сукой. Это природа, от неё никуда не сбежишь. Да я, признаться, никуда и не бежала. На долгие годы я снова оказалась наедине со своей шебутной жизнью, в которой было всё, о чём мечтают низкопробные актёришки или неслучившиеся певцы. Сейчас модно рассуждать о преувеличенной ценности денег: мол, можно стать сильнейшим бойцом, занимаясь в подвалах, или научиться играть на фортепиано, имея под рукой только самоучитель и нарисованную на картоне клавиатуру. Можно вырастить всесторонне развитого ребёнка, рассказывая ему на ночь свежесочинённые сказки, одевая его в секонд-хендах и водя в походы вместо разнообразных секций. Не берусь говорить, что всё это дикая чушь, но одно могу сказать наверняка: с деньгами проще, чем без них. С деньгами, славой и талантом – в три раза проще. Да, есть такое, что многие радости обывателей не приносят тебе со временем никаких эмоций: не радуют дорогие рестораны или брендовые вещи, не впечатляют президентские люксы, не влекут экзотические страны. Люди, ставшие доступными, теряют в цене и весе. Романы, перевалив числом за три десятка, кажутся чередой повторяющихся фаз, однотипных сцен, и, может, только в самом зачине, в завязке ещё как-то волнуют, интригуют, заводят. Я давно уже усвоила, что люди не придают большого значения жалобам на жизнь своих успешных современников, да и жаловаться мне было особо не на что. Сверяя свои достижения с достижениями других, я всегда приходила к выводу, что имею всё (и даже больше), кроме разве что ребёнка.

Множить себя мне не хотелось. Даже лучшая моя копия виделась мне удвоением страданий и кошмаров, что уж говорить о том, что копия, вероятнее всего, была бы далеко не лучшей. Поэтому тема продолжения рода откладывалась год за годом на некое никогда не наступавшее будущее. Я решила про себя, что годам к