Искус - Дарья Промч

с юга и мечтала покружить на катере возле наших живописных скал, раскиданных вдоль побережья. Ну как тут откажешь? Сговорились на двухчасовую поездку, цену обсудили, муж даже прибрался, наконец, на лодке своей. Отплыл с ними в понедельник в полдень, а вернулся в следующий понедельник, пьянющий, обросший, а глаза чёрные-чёрные и пустые, словно жизнь из них ушла. И лежал он потом на кровати, не снимая одежды, ел через силу и смотрел в полоток, а соседка всё к матери ходила, спрашивала, что ей делать-то теперь. Мать не знала, и никто не знал. Взялись лукавую искать, а её и след простыл: ни с кем не говорила, никто её толком не видел. Словно и не было её никогда, только в куртке у мужа соседка нашла кучу смятых купюр. Стало быть, была.

Что, если теперь мой черёд противостоять злу, бороть искушение? Что, если у этого обаяния дьявольская природа, ведь только зло нуждается в маскировке, в сокрытии. На какой стадии провала я сейчас? Насколько этот провал обратим? Дичайшее, острейшее чувство одиночества и ответственности за себя перед всеми, кто мне доверяет, стыд, вина, страх. Беспомощность. Так, похоже, чувствуют себя птицы в силках и звери, угодившие в капкан. Я лежу на спине, пытаясь справиться с предательски выступившими слезами, и, покуда лежу, запрокинув голову, они не скатываются по щекам. Если бы только можно было вернуться назад хотя бы на неделю, я никуда не поехала бы. Потому что всё это не по мне, не мой масштаб, не мой профиль, всё это вкусное и чужое. А чужое брать нельзя.

Зачем она вообще это всё делает? Зачем она здесь, зачем поёт мне? Тут, будто по мановению волшебной палочки, звук обрывается, в квартире воцаряется та крепкая тишина, какую можно обрести, накрывшись подушкой, туго набитой пухом. Цоп-цоп. Треск. Дверь открывается рывком. Стучать не учили?

Она стоит на пороге, взъерошенная и бледная, держится за косяк и улыбается, снова одними губами. Глаза заполнены нездоровым блеском, горящими лесами, пьяным угаром, щепками от разбитых гитар, людьми, людьми, людьми. Зачем ей столько? Не верю, что боялась меня разбудить, скорее красовалась, играла, эксплуатировала свой дар, а теперь стоит тут в дверях, равнодушная, как проводник проходящего поезда. Поезда, у которого столько остановок, что круговорот людей не отследить. Или даже хуже. Неловко шутит, отправляет умываться и исчезает на кухне. Было бы здорово сейчас улизнуть, пока она гремит там посудой, спрыгнуть бесшумно на разогретый асфальт, который отпружинит мягко ступни, и бежать, куда глаза глядят.

Я чистила зубы и рассматривала себя в пыльном зеркале: загар, свойственный приморским городам, ровный, густой, в бронзу на щеках, в медь на лбу и шее, неровные зубы, не чудовищно неровные, но и не стремящиеся к идеалу, выдающиеся вперёд клыки, скол на резце, не скол даже – тонкая трещина. Выгоревшие на солнце ресницы и брови, родинка на виске, не помню, когда появившаяся там, тонкий аккуратный нос, какой-то смазанный, плохо очерченный подбородок (начитавшись про волевые, всегда хотела такой, но не заимела), тонкие невесомые русые волосы, чуть темнее у корней и совсем выцветшие на кончиках. Глаза – в них отражается душа, как говорит мать. В моих ничего не отражается, слишком обычные даже для пустоты. Слишком испуганные для меня. «У нашей крошки янтарные глаза, слышишь, отец?» – сказала мать как-то, подстригая мне чёлку в детстве. Меня, по большому счёту, не баловали комплиментами или похвалой, поэтому это определение въелось в память на долгие годы. Янтарные, словно дары моря. Как сосновая смола, выброшенная на берег приливом. Думаю, это слово мама заимствовала из какой-то книжки или услышала где-то. Красивое слово, но едва ли про меня. Не янтарь – песок со следами начинающегося дождя, немного пены, ил, мелкие камушки. Что-то такое, всё равно про море, но менее благородное.

Я смотрела на себя и видела плохо сшитую игрушку, выигранную, может, в тире или каком другом балагане на ежегодной ярмарке. Из тех, что дети прижимают к себе всю дорогу домой и укладывают спать под одеяло, а через неделю забывают на заднем дворе перед дождём. И отвергают наутро, промокшую и испачканную, с той же детской непосредственностью, с которой выбирают в самом начале. Я чувствовала себя этой самой игрушкой, скажем, день на третий, ещё чистой и любимой, но уже сдающей свои позиции. Игрушкой, с тревогой наблюдающей за циклоном, надвигающимся со стороны леса. Откуда это сравнение – так сразу и не скажешь. Может, из её улыбок, что ничего не значат, гримас, про которые я всё придумала, голоса, бесцеремонно распахнутой двери – не знаю.

Будь я хоть капельку, хоть чуть-чуть смелее, я бы сбежала прямо сейчас, в чём есть, без вещей. Но то была бы история не обо мне, о какой-то совершенно иной девочке, а я настоящая взяла себя в руки, заулыбалась на автомате, дошла до кухни. Она собирала рассыпанный кофе, неумело сгребая его в кучу. Я не окликнула, позволив себе понаблюдать за этим действом: иногда люди становятся собой, если думают, что их никто не видит. Но не в этот раз – она почувствовала мой взгляд и обернулась.

– А, вот и ты! – Новая улыбка, из ещё не виданных, чуть теплее, неожиданно проявившаяся ямочка на одной щеке. – Наливай себе кофе и садись.

Наливаю, сажусь, осматриваюсь. В кухне два огромных окна, и солнце заливает её тёплым жёлтым светом, жалюзи не помогают. Массивный круглый обеденный стол намекает на большую семью, что жила здесь когда-то, но уже давно, увесистые кованые ножки кончаются лапами крупных хищников, львов или тигров. Ножек шесть. На столе кое-где стёршаяся краска оголяет предыдущий цвет – алый. Алый, небрежно покрытый серо-лазурным. Мебель, дубовые полы, изысканные приборы – всё здесь хранит вкус хозяина, однако время хорошо поработало над обстановкой, стерев лоск и буржуазность, оставив только суть.

Она ставит передо мной тарелку с глазуньей и тостами, отпивает кофе, ищет что-то в карманах джинсов, не находит, выходит в коридор. Щёлк. Звук, который я успела выучить. Возвращается с сигаретой в левом углу губ.

– Ну что, как тебе спалось, Паскаль? Сладко?

– Да, спасибо, всё хорошо.

– Всё хорошо, Паскаль? – щурится с нескрываемой иронией.

– Да, правда, – уже с сомнением. Она подносит ко рту чашку и делает глубокий вдох. Её кофе чернее моего в два раза, и на завтрак только тост с сыром.

– Чем ты хочешь сегодня заняться?

– Я не знаю. Чем здесь обычно занимаются? – Я бы хотела блеснуть остроумием и предложить что-то действительно оригинальное,