#заяц_прозаек - Лариса Валентиновна Кириллина

Дмитрий Быков. Avant dernier

Ученица выпускного класса Елена Калинина, красавица и умница, выходила из школы в прекрасный мартовский предвечерний час после репетиции школьного спектакля на французском языке (школа была французская, продвинутая и элитная), когда ее окликнул ничем не примечательный, никем особенно не любимый одноклассник Сергей Михайлов. То было время акселератов, и Михайлов на их фоне был особенно невзрачен. С Калининой ему вовсе уж нечего было ловить. Ей не нравился его запах, его немытые черные волосы, его неряшливость и абсолютная никчемность. Что-то там он вроде понимал в химии, но учился неровно. Понимая свою полную неуместность в этом элитном классе, где каждый чем-нибудь выделялся и что-нибудь особенное умел, он говорил иногда многозначительные глупости, от которых все чувствовали только неловкость: и несмешно, и жалко, и вроде травить не за что, но и уважать совершенно не хочется. Михайлов был человек непроявленный и тревожный. Во всяком случае сейчас, в такой прелестный солнечный мартовский вечер, как бы теплый с лица, но прохладный с изнанки, — Калининой совершенно ни к чему было встречаться с Михайловым. Она хотела неспешно идти домой одна и думать о категорически другом человеке, который репетировал ее по литературе перед поступлением в иняз. Собственно, еще ничего не было, а все-таки все уже было, и это было такое же прелестное переходное состояние, как мартовский вечер. Вообще Калинина была взрослый человек, и француженка Ирина Степановна регулярно повторяла, что учить ее нечему.

— Калинина! — крикнул Михайлов, и непонятно было, по какому праву он нагло окликает ее по фамилии. — У меня есть два билета на сегодня на «Мученика».

— Серьезно? — сказала Калинина с выражением легкой брезгливости. — Повезло тебе.

— Так, пошли, — сказал Михайлов с застенчивой наглостью. Это выглядело так жалко, что даже размазать его в ответ как следует не получалось, и этим он бесил вдвойне.

— Сережа, — сказала Калинина по возможности сострадательно. — Тебе не с кем пойти?

— Не то чтобы не с кем, — ответил Михайлов со смешным вызовом. — Но хочется с тобой.

— Не получится, Сережа. Я занята. Кто же приглашает за два часа?

— Ну я на другой день достану, — крепко прилип Михайлов. Это было даже интересно. Калинина примерно знала себе цену, она бы еще поняла, если бы к ней стал клеиться сын дипломата Хабаров или сын декана из Вышки Ручкин. Но она не выглядела легкой добычей, они все были дети по сравнению с ней, и когда она отвечала на уроках французского, то ловила иногда восхищенные взгляды, но в этих взглядах не было похоти. Просто было понятно, что она ягоды не этого поля. Она бы, может, даже пошла куда-то с Хабаровым. Но, во-первых, с Хабаровым ходила хабалка Русецкая, они спали с девятого класса, они были фактически семья, она закатывала ему сцены. А во-вторых, у Калининой были другие интересы, ей нравилось разговаривать с друзьями отца, а сейчас ее мысли были заняты совершенно другим, ни на кого не похожим человеком, и ей оскорбительна была сама мысль, что Михайлов может что-то такое про нее думать.

— Я тебя тогда провожу, — сказал он.

Она не хотела с ним идти, это было стыдно, это было мучительно. В конце концов, их могли увидеть вместе.

— Михайлов, — сказала она уже другим тоном. — Ты чего это?

— Выйдем из школы, пожалуйста, — сказал Михайлов умоляюще. — Я тебя тут два часа жду.

— Зачем?

— Ну просто я не могу больше тут сидеть. Мне тут не нравится.

— Тебе что, надо, чтобы нас увидели вместе? Ты договорился, что нас кто-то снимет и выложит в сеть? Ты на деньги поспорил, да?

— Калинина, ну вот что ты несешь, — тоскливо сказал Михайлов. — Хорошо, давай здесь стоять… как идиоты…

Охранник на них уже косился. Видимо, даже он не понимал, что могут делать рядом два столь разных человека.

— Я вообще нигде не хочу с тобой стоять, — сказала Калинина, глядя на него прямо и чувствуя его отвратительный запах. От волнения он, видимо, потел еще сильнее. Калинина была не злая девочка и понимала, что сейчас она ему скажет нечто недопустимое, от чего будет потом маяться совестью, но видит Бог, начала это не она.

— Калинина, — сказал Михайлов, таинственно понижая голос. — Есть вещи, которых ты не знаешь. Ты не знаешь, а я знаю.

— Ой, вот не начинай.

— Что не начинай?

— Тайны эти не начинай.

— Лен. Ну вот просто. — Он явно хотел что-то сказать, но то ли стеснялся, то ли не находил слов, то ли сказать попросту было нечего. — Ну вот поверь, что это надо. Я же тебя никогда ни о чем не просил. Вру. Один раз в третьем классе ручку. Но ты просто пойми. Ты правда же не можешь знать.

— И что такого я не могу знать?

— Если бы я мог, я сказал бы. Блин. Глупо все. Ну ты можешь раз в жизни просто поверить?

— Михайлов. У тебя что, жизнь от этого зависит?

— Не моя, — сказал Михайлов с невыносимой мукой. Он, кажется, не врал, но выглядел тем ужаснее, и глаза у него были собачьи.

— Ну вот что, — проговорила Калинина со всей решительностью. — Или ты мне сейчас все скажешь, или у меня вообще нет времени на эти игры.

— Ну твоя жизнь от этого зависит! — шепотом заорал Михайлов. — Твоя!

— Ты что, на меня поспорил? В карты проиграл?

Калинина была девочка начитанная.

— Ну что ты несешь, — провыл он еще тоскливее.

— Михайлов, — сказала Калинина со всем высокомерием, на какое была способна. — Ты когда вырастешь большой, то никогда больше так с девушками не разговаривай. Если кто-нибудь на такие приколы купится, то только дура, и тебе же будет хуже. И главное, Михайлов, мойся, мойся два раза в день, принимай душ, пользуйся душистым мылом.

И, не оглядываясь на обтекающего Михайлова, она пошла из школы. Прелестный день померк. Чувство было, что она раздавила пиявку.

Двадцать лет спустя Калинина, все еще очень красивая, но безнадежно вымотанная долгой несчастной жизнью, лежала рядом с Михайловым и ожидала, пока он выплывет из пугающего забытья. Это было вроде припадков, к которым она так и не смогла привыкнуть. Она не знала, верит ли Михайлову или снисходит к его сумасшествию, но она бесконечно любила его, и больше им надеяться было не на что.

Она жила с вечно больной матерью и несчастной, истеричной дочерью, которая, конечно, не приняла бы никакого другого мужчины; первый муж был у нее в порядке терапии от того репетитора, о котором она хотела помечтать на обратном пути