#заяц_прозаек - Лариса Валентиновна Кириллина

Даже на пиджаке видно пятно от киселя. Андрей всегда разливает кисель…

Экранчик гаснет. Орех закрывается, а потом лопается, как мыльный пузырь.

В кабинете ведьмы пахнет чистым полом. Катя сидит рядом, сложив ладони на коленях. Ведьма сидит за учительским столом. Белка Белочка сидит на шкафу рядом с глобусом и притворяется чучелом.

— Вставайте, я вас на продленку отведу.

— Мы сами, — отвечает Майя.

Она запихивает руки в карманы, и первая выходит в коридор.

— Ты что видела? — спрашивает Катя, когда они спускаются по лестнице. — Я себя маленькую. Как меня Вера в коляске везет и всем говорит, что я ее сестра. А ты?

— Мультик про единорогов!

Катя больше не спрашивает. Или Майя не слышит?

Она первая вбегает в кабинет продленки. Там еще не делают уроки. Играют в лото с бочонками. Бочонков мало, игроков много, поэтому на карточках скрепки, желуди и каштаны.

У Андрея на карточке три желудя, бочонок с цифрой «одиннадцать» и…

— Сорок два! У кого сорок два? — спрашивает Дина.

— У меня!

— И у меня!

— И у меня! — Андрей оглядывается. Скрепки кончились. Он быстро отрывает пуговицу от пиджака.

Майя ахает.

— Все равно он в киселе.

— Восемь! У кого восемь?

Андрей проверяет карточку. Майя смотрит на свою форму. Хорошо, что нижняя пуговица уже совсем болтается.

— Андрей, давай меняться? Пуговицу на желудь?

В кабинете продленки пахнет розами.

— Андрей, а ты меня еще раз можешь назвать Варварой?

Светлана Тортунова. Аккумулятор

— Вот здесь и здесь подпишите.

— Полностью?

— Да. Отлично, спасибо. Теперь наклоните голову. Волосы с шеи уберите. Не дышите… Все, дышите, застегивайтесь. День-два будет болеть, потом чип перестанете ощущать. Можете идти.

— А… Простите, вопрос можно?

— Да?

— У меня ведь совсем малыши. Первый класс. Как же с ними без любви? Ведь учитель…

— Татьяна Елисеевна, вы что, доклад Верховного Управителя на последнем съезде Народных Гонцов не читали?

— Конечно, читала, что вы!

— И что же лучший из нас сказал про школьное образование?

— Главное — это знания и дисциплина.

— Вот именно. Поэтому вне рабочего времени можете любить кого хотите. И не забывайте проходить под рамкой при входе и выходе из школы. Свободны.

* * *

— Бабушка, я так не могу! У них внутри словно огонек гаснет! Пришли первого сентября как лампочки разноцветные, а сейчас… Я даже имена путаю — они все становятся одинаковыми! И я ничего, ничего не могу сделать!

— Танюша, но ведь родители их любят? Четыре урока — и бегом к маме на ручки.

— Бабуль, вам в собесе на ежеутренних сходах разве не включают речи Верховного Управителя?

— Ох, внучка, под них так сладко спится…

— С этого года отцам активировали чипы только на послушание и назидание, а матерям — на правильное питание и закаливание.

— Святые угодники. Кажется, я знаю, как помочь тебе и твоим ученикам. Держи.

* * *

С тех пор класс Татьяны Елисеевны стал… Разным он стал. Мальчишки шалили. Девочки секретничали. Дисциплина хромала, знания… Читать-считать научились, и хорошо. Но Таня любила их всех, от троечника Пухликова до отличницы Субботиной. И дети не отлипали от своей первой учительницы, ходили стайкой, старались прикоснуться, обнять, подсовывали свои макушки под ее руку. Многочисленные комиссии не нашли никаких нарушений в работе чипа Татьяны Елисеевны, и от нее постепенно отстали.

А Таня всегда, в любую погоду, в школе куталась в старую шаль, в которой ее юная прапрапрабабушка вывезла крошечную, синюю от голода прапрабабушку по льду Ладожского озера.

Виктория Лебедева. Всё как обычно

Александра Аркадьевна не любила, когда Говоров входил на урок через окно. Просто терпеть не могла! И привычку эту дурацкую, и самого Говорова.

А он не виноват. Он просто летать любил. Дурацкая привычка, сто лет назад из моды вышла, а Говоров любил, и всё.

Родители ругались. Он обещал, что больше не будет. Но утром, выходя из подъезда, отталкивался с крыльца, прямо с верхней ступеньки, и взлетал. Не слишком высоко, примерно до уровня третьего этажа, — а то выше вдруг бы мама заметила? Или, того хуже, папа!

Говоров взлетал, расправлял руки, и так, буковкой «Т», плыл над улицей, а снизу никто на него не смотрел — потому что привычка была на самом деле дурацкая и немодная, чего тут смотреть, сами подумайте — кто захочет быть немодным, даже если из-за любви? Ну ладно бы еще на спор! Как будто трудно было спуститься на землю и дойти до школы своими собственными ногами! Это же всего тысяча триста двадцать четыре метра, что там идти-то?

А в окно влетать — ну это просто был дурной тон! Конечно, школьными правилами это не было запрещено официально, а всё, что не запрещено, то разрешено, но… Ну вот представьте — купили бы вы карету. Такую красивую, резную, как в восемнадцатом веке. С витушками такую. И поехали бы на ней по седьмому транспортному. Представили? Ну вот, и летать — это было почти то же самое.

А Говорову на это было вообще плевать.

Его одноклассники спрашивали: Говоров, тебе это зачем? Что-ты доказать-то этим хочешь, летанием этим своим? А он только плечами пожимал. Говорил, что нравится просто. Странный он был, этот Говоров.

Александра Аркадьевна, когда он появлялся у нее в кабинете, вежливо постучавшись в окно второго этажа, поджав губы, шествовала к окну, поворачивала ручку и молча впускала Говорова. Цедила сквозь зубы: «Садисссссь!» Говоров садился. Если она его спрашивала, то мучила дольше всех и потом обязательно занижала балл. Хотя она, считалось, добрая.

В классе больше никто не летал. Только Говоров. И Оксанка. Но она потихоньку, чтобы никто не видел. Поздно вечером, если посылали за хлебом или там мусор вынести. Поднимется сантиметров на пять над тротуаром — и делает вид, что идет, а сама — летит. Низко совсем. Она потому что не любила именно летать, Оксанка. Она любила Говорова и хотела, чтобы как он.

Кто знает, взлети Оксанка хоть на полметра, возможно, в этой истории даже появился бы сюжет. Может быть, даже увлекательный. Как у Шекспира. Но она выше пяти сантиметров так никогда и не взлетела. Да и то если никто не видел. Она была ужас какая стеснительная, Оксанка. Она Говорову до одиннадцатого класса так и не призналась. И особенно боялась даже не признания, а почему-то Александры Аркадьевны.

А дальше — институт, все дела. Взрослая жизнь. Всё как обычно. Дальше даже и самому Говорову стало не до полетов.