Остров Немого - Гвидо Згардоли

займемся? – спросил я под угрюмым взглядом одного из львов, наблюдающих за площадью.

– А давай я познакомлю тебя с дядей!

Мы прождали под дождем целый час, ожидая, когда же выйдет дядя Нильса. Наконец появился он, сам Юхан Свердруп – статный господин с длинной округлой седой бородой. Неподалеку его ждала повозка.

Мы пошли ему навстречу. Он узнал своего племянника и тепло поприветствовал нас обоих.

– Это мой университетский приятель, Сверре Бьёрнебу, – представил меня Бундэвик.

– Еще один философ, – улыбнулся Юхан Свердруп.

Я не знал, что ответить, и стоял, залившись краской, пока знаменитый политик пожимал мне руку.

– Стране скоро понадобятся молодые люди. – Он внимательно посмотрел на нас. – Вам придется много работать!

Свердруп намекал на независимость от Швеции. Благодаря стараниям парламента Норвегия укрепляла свои позиции. Важная поправка была принята на этапе голосования и ограничивала право короля на вето в конституционных вопросах.

– Мы готовы, дядя Юхан! – заявил Нильс.

– Это будет новая страна. Наша – ничья больше! – торжественно произнес Свердруп. – И все должны внести посильный вклад!

Мы с уверенностью кивнули и дали ему понять, что дорожим каждым его словом.

– Кланяйся от меня родителям, Нильс! – Юхан Свердруп развернулся и, не дожидаясь ответа, сел в повозку.

Я посмотрел ему вслед. А потом – на свою руку: однажды, и ждать оставалось недолго, Юхан Свердруп станет первым премьер-министром Норвегии.

– Умный старик, правда? – спросил Нильс, и его голос вернул меня к реальности. – Ты ведь понимаешь, что нас ждут великие дела?

Бундэвик был того же возраста, что и я, но его манеры, непоколебимая уверенность выдавали в нем уже сложившегося и ответственного, словом, идеального для новой страны гражданина. Кроме того, он гораздо лучше меня знал столицу и ее особенности. Всё потому, что его семья часто приезжала в Кристианию из Драммена к известному родственнику.

Иногда наши учебные будни и долгие разговоры разбавлялись визитами моего брата – примерно раз в месяц Гуннар приезжал в столицу по работе. Он всегда приглашал нас в ресторан и непрестанно, а иногда даже с некоторой жесткостью, критиковал наш внешний вид, по его мнению, небрежный и неряшливый, скудную обстановку комнат с единственной роскошью – книгами – и то, что мы тратили всё время только на учебу.

Однажды я рассказал ему о своем знакомстве с Юханом Свердрупом и о том, как он пожал мне руку. Я сказал, что горжусь этой встречей и тем, что дружу с его родственником.

– Свердруп – фанатик, – сухо заявил Гуннар. – Не обижайся, Бундэвик, – добавил он и посмотрел на моего друга.

Брат считал нарастающий национализм угрозой классу, к которому с недавнего времени принадлежала наша семья. Но мнение Гуннара вызвало во мне еще больший интерес к этому политическому братству. Оно еще не организовалось – до расцвета левой партии «Венстре», а потом и Рабочей партии Норвегии оставался еще десяток лет. А тогда, в прошлом, видны были только робкие очертания этого движения. Мы с Бундэвиком иногда посещали бурные встречи, проходившие на площади Янгсторгете в доме номер два. Там мы и познакомились с работами Фейербаха, Бюхнера, Молешотта. И, конечно, Маркса.

Я не отрекался от своей семьи, но постепенно отдалялся от нее. Неприятие буржуазной жизни, которую воплощал Гуннар, началось у меня, думаю, еще и потому, что во мне сильнее, чем в других членах нашей семьи, проявилась кровь тех, кто жил на острове с маяком, начиная со старого Арне, спустившегося с гор Сетесдаля, – кровь людей, привычных к простоте и труду до изнеможения. В большом городе это осознание проснулось во мне окончательно.

4

Я закончил первый курс с хорошими оценками и вернулся домой на лето. Я не заговаривал о политике и не упоминал ни одного моего знакомого из новых кругов. Только Элиза – иначе и быть не могло – что-то уловила.

– Похоже, у тебя какой-то секрет! – сказала она как-то раз, взяв меня за руку. – Что ты всё об одной только учебе! Когда сердце бьется быстро, глаза блестят, а предложения обрываются на полуслове, значит, юноша мечтает о девушке!

Я посмеялся над этим.

– Или о революции, – заключил я и всё рассказал Элизе, потому что знал: это единственный человек в моей семье, который поймет меня. Элиза умела слушать без осуждения и непоколебимой уверенности в том, как верно распоряжаться жизнями других. После двух недель дома я стал жертвой раздражающей лени, которая заставила меня искать способ полезно провести время. Конечно, я много читал и готовился к следующему году, но всё же чувствовал, что развивать один только мозг – мало: нужно занятие и для тела. Я попросил отца дать мне какую-нибудь работу в столярном цехе. При этих словах – а я озвучил свою просьбу вечером за обедом при всей семье – Гуннар оживился и предложил стать моим наставником. Отец также оценил мой порыв, и только мама ничего не сказала: похоже, она понимала истинную причину моих действий.

Утром брат пригласил меня в роскошный кабинет на втором этаже, но я отказался и остался в цеху, где около пятидесяти рабочих трудились в пыли и опилках под оглушительное дребезжание пил.

– И что, ты собираешься работать здесь? – удивился Гуннар.

Я улыбнулся.

– Так разве это работа – сидеть в кабинете? – спросил я.

– Ты шутишь! – решил он.

Чтобы показать ему, что я не шучу, я снял пиджак, схватил рубанок и с воодушевлением принялся толкать его взад-вперед по столу.

Рабочий осторожно взял его у меня и показал, что и как нужно делать. Я поблагодарил его и спросил, можно ли мне поработать здесь. Он смущенно посмотрел на брата, тот сурово взглянул на меня, покачал головой, махнул рукой и пошел в кабинет.

Я пробыл в мастерской три недели. Отец предложил мне зарплату как рабочему, но я отказался. Я работал руками