О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа

за людьми на Малеконе, пока мы проносимся мимо. Женщина с маленьким золотым крестиком и тремя золотыми кольцами. Кубиноамериканка, сто процентов. Вернулась из Юмы[60] с кучей золота и драгоценностей и теперь ходит, показывает себя во всей красе. Им нравится слушать, как тяжело мы живем. Как все становится хуже и хуже. Да, снова apagones[61], буквально вчера отключали, вы пропустили. Вы видели, что сейчас на прилавках в бодегах?[62] О политике. Обязательно о политике. Если они вконец американизировались, я продаю им ностальгию, открытки с видами старой Гаваны, которая существовала только в их фантазиях. Я продаю им наши страдания в надежде, что мне перепадет лишня пара долларов. Я подарила Джанетт открытку с изображением старого клуба «Тропикана» во всей его былой славе.

— Это для твоей мамы, — сказала я.

Мы проезжаем мимо молодого гринго[63] с длинными волосами, собранными в пучок. Шлепки, ожерелье из ракушек, майка. Европеец. Или «юма». Без разницы. Его типаж: хочет слышать о романтике, о том, что жизнь здесь — сплошное вдохновение. Но тут приходится проявить осторожность. Приходится прощупывать почву. Некоторые из них просто хотят слышать о «Клубе Буэна-Виста»[64] или о том, как моя бабушка познакомилась с Фиделем Кастро, когда он проезжал по городу во время парада победы. Но некоторые всерьез интересуются политикой. Они задают мне каверзные вопросы, они хотят знать, какая на самом деле обстановка на Кубе, как будто кто-то скрывает от них правду. Образование (на самом деле бесплатное?), медицина (на самом деле бесплатная?). Еще они хотят слышать о сантерии[65], поэтому я делаю вид, что исповедую эту веру. Они хотят слышать о том, как мы превращаем обшарпанные квартиры с обваливающимися потолками в клубы сальсы. Я говорю им, что могу отвести их в такое место, куда еще не ступала нога ни одного туриста. Я не должна забывать, что им нравится грязь. Они не хотят, чтобы красиво и чисто. Это странно. Они покупают принты с Че Геварой, винтажные революционные значки. Или дают мне денег просто так, потому что думают, что я нуждаюсь — совсем замечательно. Они называют меня другом.

Мы сворачиваем на Квинта-авенида и перестраиваемся в очередь к шоссе. На обочине стоят с десяток человек и ждут, когда их подберут грузовики. Джанетт трагически вздыхает.

А я думаю: хинетера[66] — это не проститутка. Еще одна вещь, которой иностранцы не понимают. Они думают, что слова взаимозаменяемы. Проститутке было бы куда проще. Проститутка — она пришла, заработала, ушла: эффективная транзакция.

Эль-Алеман с лязгом вливается в поток машин и обгоняет гуахиро на повозке, запряженной мулом.

— На гребаном шоссе, — ворчит он. — На шоссе.

Хинетера изучает, просчитывает. И, да, предлагает секс — не всегда, но часто. Но она может предложить, приоткрыть, дать намного больше. И речь не только о том, чтобы выслушать или сказать доброе слово — это тоже хлеб проституток. Она может, например, оказаться в одной машине с кузиной из Америки и туристом из Германии, потому что он хочет отвезти вас отдыхать на пляж Варадеро. Можно и смириться с банальностями, выдаваемыми за глубокомысленные откровения.

Перестраиваемся в другой ряд, и пейзаж становится пасторальным. Больше сахарного тростника, меньше щебня. На билбордах: «революция начинается с тебя. всегда с тебя, команданте». Больше пальм, больше неба, больше равнин. Больше людей в кузовах грузовиков, с волосами, развевающимися по ветру.

— Да-а, вот это жизнь, — говорит Эль-Алеман.

— Нищета. Душераздирающая нищета, — говорит Джанетт.

Я молча откидываюсь назад. Время бежит. Сельская колыбельная, убаюкивающий рокот шоссе. Я закрываю глаза и представляю, что нужно сделать, чтобы соблазнить немецкого туриста влюбить его в себя, что нужно сделать, чтобы немецкий турист захотел жениться на мне, потому что он не может жить без меня, потому что в его глазах я — все, чем не может быть ни одна немецкая женщина. Я — отпуск, мое тело — отпуск. Что нужно сделать, чтобы убедить немецкого туриста увезти меня отсюда? Это случается довольно часто — Дианелис, Юди, Лети, все они где-то в Европе. Я представляю, как перееду из Германии в Испанию, где будет легче найти работу. Придется ли мне оставаться замужем больше года?

А потом я просыпаюсь — хижина-забегаловка на обочине дороги, Эль-Алеман расталкивает меня локтем и шепчет:

— Переведи, золотце.

Мы выходим из машины под натиск комаров и высокой, до икр, травы, голый по пояс гуахиро помешивает что-то в котле, сидя в тени пальмовой хижины. Час я спала? Два? Я заказываю три pan con pernil[67], и гуахиро щедро мажет тушеное мясо соусом мохо, орудуя листом кукурузной шелухи вместо кисточки. Эль-Алеман откусывает большие куски, прислоняясь к машине и нагибаясь вперед, когда жир начинает стекать по его подбородку. Джанетт выглядит утонченной, несмотря на блеск масла на ее губах и роящей вокруг мошкары.

Что нужно сделать, чтобы кузина пригласила меня в Штаты? Что нужно сделать, чтобы убедить ее поддерживать меня финансово, пока я не встану на ноги в таком месте, как Майами, где очень много историй, похожих на мою? Или я могла бы жить на две страны. Что потребует расстаться с большей частью себя?

— Мне нужно в туалет, — говорит Джанетт, разделавшись с половиной своего сэндвича.

Она протягивает мне бумажную тарелку и открывает багажник, роется в своих чемоданах. Вооружившись туалетной бумагой из гостиничного номера, она толкает меня локтем и говорит, чтобы я пошла с ней.

Мы оставляем наши тарелки на попечение Эль-Алемана и идем в траву, гуахиро наблюдает за нами из хижины, отмахиваясь от мух сальными руками.

— Далеко мы идем? — спрашиваю я.

— Тсс. Мне вовсе не нужно в туалет.

— Что?

Джанетт хватает меня за запястье и притягивает ближе к себе. Вместо травы вокруг нас уже тростник. Комары жужжат у меня в ушах, когда я вытираю с лица скользкую влагу. Мы приседаем на корточки в тени тростниковых стеблей, как будто прячемся от хищника.

— Я не могла больше ждать, — говорит Джанетт. — Рассказывай, что у вас случилось. Я умираю, как хочу узнать.

Что тут можно сказать? Этой моей кузине, с которой я вижусь впервые в жизни? Она красивая — густые черные кудри и глубоко посаженные миндалевидные глаза. У нее необычная, косящая на одну сторону, улыбка. Я пытаюсь разглядеть в ней признаки того, о чем писала мне тетя в электронном письме, когда сообщала о приезде Джанетт: о наркозависимости, в течение многих лет державшей ее в своем плену, о драматично закончившихся отношениях,