О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот, например, Роберто, скорее всего, не замечал, что, выходя из душа, Нэнси никогда не вытирала ноги о банный коврик и оставляла за собой на полу дорожку мокрых следов, из-за чего Ана всегда прислушивалась к повороту крана и звуку открывающейся двери ванной, чтобы вовремя подоспеть со шваброй.
Роберто, скорее всего, не знал, что иногда, пока он был на работе, Нэнси курила сигареты, а затем прятала пачку в правом верхнем ящике их общего гардероба между аккуратными стопками женских трусов, которые Ана перекладывала каждую неделю.
Или того, что однажды утром, когда Роберто уехал на работу, Ана застала Нэнси целующейся со своим учителем испанского на дорожке у дома, и что никто не обмолвился об этом ни словом, а через два дня Нэнси повысила ее матери жалованье.
Или того, что Нэнси любила вертеть в руках резинку для волос, растягивая ее пальцами, или теребить торчащие нитки, или ковырять лак на ногтях.
Или того, что у Нэнси под половицей хранилась пачка наличных.
* * *
Донья Нэнси говорила по-испански очень плохо, но сумела выжить в таком городе, как Ирапуато, куда не торопились заглядывать туристы, и мало кто говорил по-английски. Не найдя постоянной работы за несколько лет скитаний по Штатам, она приехала сюда, преподавать английский в одной из частных школ. С Роберто познакомилась случайно, во время поездки в Гуанахуато на выходные. Роберто водил клиента из Нью-Йорка на экскурсию по музею мумий, и где-то между мумифицированным эмбрионом и мумией в носках Нэнси завязала разговор, обрадовавшись встрече с англоговорящим мексиканцем, которого она могла засыпать вопросами. Они обменялись номерами, и через два года у нее был дом в одном из новых фешенебельных colonias[52], которые появлялись по всему Ирапуато, как грибы после дождя, и двойное гражданство, позволявшее ей жить в Мексике сколько угодно.
Ана знала все это, потому что Нэнси любила поболтать с ней за столом, пока ее мать подметала и намывала полы вокруг них. Ане нравилось, что Нэнси разговаривала с ней так же, как и с остальными взрослыми, а не как с двенадцатилетней девочкой. Нэнси рассказала ей, как заступалась за них с матерью, на повышенных тонах отстаивая их право остаться в доме, хотя изначально Роберто не хотел горничную-сальвадорку. Типичное для него поведение, отметила Нэнси, вспоминая о том, как сражалась за их трудоустройство, как будто Ана сама не понимала, с какими предубеждениями ей приходится сталкиваться.
— Он не плохой человек, — сказала ей в тот день Нэнси, — но разве можно переделать то, что так глубоко укоренилось? Я хочу сказать, Роберто слишком привык к своим привилегиям. Privilegio. Ты понимаешь, что значит это слово?
Нэнси любила пересыпать свою речь испанскими словами, несмотря на то, что Ана говорила по-английски. Ана кивнула, хотя не была уверена.
В первый день их жизни у Нэнси Глория накрыла им стол в отдельной части дома, в маленькой комнатушке рядом с кухней, где они могли питаться, не попадаясь на глаза хозяевам. Но вмешалась Нэнси и сказала, что нет, нет, теперь они часть семьи, разумеется, они должны ужинать вместе с ней и Роберто, и они ужинали все вместе, практически в полной тишине, и Роберто метал глазами молнии, а Нэнси задавала вопросы, на которые ее мать отвечала с безропотным смирением, которого Ана никогда в ней не наблюдала, и ей хотелось, чтобы они просто поужинали, сами по себе, в маленькой комнатушке, и чтобы ее мама прекратила это… представление. Но это было несколько лет назад. Теперь ей нравилось общаться с Нэнси. Ей так ужасно хотелось быть Нэнси. Не местной, но с такой неместностью, которая вызывает любопытство и интерес, и, возможно, добрый смех, как тогда, когда Нэнси пошла на Mercado[53], и на ее испанский отреагировали весельем и доброжелательностью Нэнси в уипиле[54], в ее косы вплетены ленты. Нэнси на ярмарке, говорит местным artesanos[55], как красиво они ткут. Нэнси с ее неместностью, которая вызывала у всех улыбку, и с ее чуть вздернутой ухмылкой. Говорящей: ну же, иди, бери.
Ее мать не любила нежностей. Однажды Ана сделала ей открытку на День матери и подписала: «Спасибо за то, что пожертвовала ради меня всем».
— Вот какого ты мнения? — спросила тем вечером Глория. — Что я должна пожертвовать всем ради тебя?
Ана не понимала, что она сделала не так, что она могла сказать такого плохого. Вскоре ее мать извинилась, поблагодарила за открытку, сказала, что любит ее и что она устала. Она знала, что ее мать устала. Поэтому она ей и помогла. Поэтому и работала.
Поэтому, гуляя по району, где жила донья Нэнси, она смотрела на богатых деток, которые гоняют мяч среди скелетов новостроек, и чувствовала себя намного старше их, слишком взрослой для визгов, слишком взрослой для липкой от сладостей кожи, слишком взрослой для того, чтобы быть такой свободной. Пока однажды к ней не подошел один мальчик и не спросил, сколько ей лет, пока она не ответила со своим новым акцентом, и да, конечно, они оказались ровесниками.
Иди, поиграй, по первости говорила ее мать. Иди, поиграй, говорила донья Нэнси, возвращаясь с mercado с деревянным мячом на веревочке, прикрепленной к ведру. С куклой. С «лестницей Иакова».
Донья Нэнси везет ее в «Кристалиту»[56], поесть замороженной клубники со сливками, клубники в сахаре, всей клубники в этом клубничном городе, потом покупает ей куклу.
— Впервые вижу, чтобы кто-то относился к прислуге, как к собственному ребенку, — пробормотала мать, когда Ана вернулась домой с подарками.
— Я не прислуга, — возразила она. Мать улыбнулась.
Когда Ана только приехала в Мексику, депортированным птенцом, ее тошнило от клубники. Возможно, и не от клубники, а от чего другого. Поначалу ее все время тошнило. Донья Нанси сказала ей: меня тоже.
* * *
Их потеряли, или их бросили, или произошла какая-то путаница. Или все было нарочно. Доброта? Жестокость? Хитрость? Их перебросили за границу в Мексику, их не отправили самолетом в Сальвадор, и никто за ними не следил. Все просто предположили, что они отправились на север. А они сошли с железнодорожного состава и терпеливо выжидали в городе, оказавшемся на пути. Они залегли на дно и прятались от мигры,
