О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мама говорит, что вы не хотите ехать на Кубу. И что вы даже не разговариваете со своей мамой из-за политики, — сказала Не-Ана. — Она считает, что так нельзя, и еще она говорит, что семья — это самое главное, и слава богу, мы знаем, что семья — это самое главное и что нам всем нужно держаться вместе, и еще…
Кармен уставилась на нее, потрясенная до глубины души. Неужели Джанетт точно так же выбалтывала все ее секреты, когда была маленькой? Кармен не могла себе такого представить. А если она делала это сейчас?
— Скажи своей маме…
— Лила! — Джанетт внесла на кухню стопку тарелок, держа их на предплечье одной руки, как заправская официантка. — Какая же ты стала большая!
— А ты нет, — пожала плечами Лила. Она присела в подобии реверанса и убежала с кухни, а огромный бант на ее красном бархатном платье подпрыгивал вверх и вниз.
— Она мне не нравится, — сказала Кармен, забирая тарелки у Джанетт.
— Мама, она еще ребенок.
— Некоторые дети слишком много болтают. Ты никогда так много не болтала.
— Как скажешь, мам, — ответила ей Джанетт. — Короче, я хотела сказать, что нам с Марио пора уходить. — Она открыла дверцу посудомоечной машины.
— Как? Мы еще даже не дошли до десерта. Вивиан испекла тыквенный пирог, Мерседес принесла флан.
— У меня такое чувство, что все меня осуждают, и ты в первую очередь.
Джанетт провела рукой по мраморной столешнице. Кармен пыталась разгадать шифр в ее глазах. Они красные? Она просто устала? Разве не у всех глаза могут быть немного красными? Она думала, была ли ее дочь такой женщиной, которая может оставить за собой кровавую дорожку и даже не заметить.
— Милая, никто даже не знает о твоей… проблеме.
Джанетт откинулась назад. Дверца посудомоечной машины осталась болтаться распахнутой.
— В том-то и дело, — сказала она. — Такое чувство, что тебя волнует только то, как тебя видят люди. Как они видят меня. Такое чувство, что я постоянно что-то из себя изображаю, постоянно боюсь сказать что-то не то.
Кармен подумала, странно ли для Марио находиться за обеденным столом без Джанетт, разговаривает ли он с другими гостями или считает секунды до ее возвращения, как считала бы Кармен на его месте. Кармен подумала, расскажет ли Марио Джанетт об их встрече.
— Ты до сих пор никому не рассказываешь правды о папе, — сказала Джанетт. — Все терапевты, с которыми я общалась, говорят, что это нездорово.
Дрожащими руками Кармен поочередно споласкивала тарелки и помещала их в прорези посудомоечной машины. Снова и снова они возвращались к этой теме, и каждый раз это звучало как упрек, как будто Джанетт винила ее в том, что произошло, хотя она никогда не говорила этого вслух. Кармен положила промытую ложку в приемник и почувствовала, как к горлу поднялась волна желчи. Находиться рядом с Джанетт было слишком болезненно. Не по этой ли причине она на самом деле оборвала с ней контакт? Может, она просто забыла?
Разумеется, Кармен не знала о домогательствах. Боже, да она не разводилась с Хулио только из страха, что его любви и привязанности к Джанетт не хватит, чтобы выдержать тяжесть раздельного проживания. Потому что она, Кармен, лучше других знала, что такое потерять отца. И она никогда не поймет, почему Джанетт дождалась смерти Хулио, чтобы все ей рассказать. Почему она позволила Кармен оплакивать этого человека, жить с ним все эти годы, делить с ним постель. С этим мужчиной, который теперь разъедал ее изнутри, как тля. Она бы убила его, если бы знала. Она бы позвонила в полицию. Спасла бы она этим Джанетт? Даже она понимала, что это самообман.
Джанетт рассказала ей обо всем в день похорон мужа. Она заявилась в таком состоянии, что у нее заплетался язык, и она слонялась из одного угла комнаты в другой, как будто в каждом находились противоположно заряженные магнитные поля, и она нигде не могла найти себе места, и проваливалась в сон каждый раз, когда опускалась на стул. Остальные скорбящие смотрели на нее, искоса переглядываясь между собой. И Кармен гневно думала: «Как ты могла? Как ты могла так поступить со своим отцом?» Она прогнала Джанетт и продолжила встречать гостей как ни в чем не бывало. Она всем говорила, что Джанетт плохо себя чувствует.
Но Джанетт вернулась. Кармен сидела в кресле рядом со смотровой комнатой, в которой лежало тело Хулио. Она устала от гостей, хрустящих крекерами и топчущихся вокруг гроба, как будто мертвое тело было не более чем реквизитом, не более чем картиной на стене, фоновой музыкой, вазой.
— Я никуда не уйду, — сказала Джанетт.
Кармен встала. Она укорила Джанетт за наплевательское отношение к памяти отца.
— К памяти отца? — хрипло рассмеялась Джанетт.
— Ты хоть понимаешь, как тебе повезло, что у тебя вообще был отец?
При этих словах Джанетт схватила Кармен за руку и вперила в нее безумный взгляд.
— Да этот отец — причина. Всего. Вот этого, — Джанетт указала на себя.
— Как ты смеешь обвинять человека, который…
— Человека, который… — Ее лицо переменилось, стало серьезным. — Человека, который совращал меня?
И Кармен почувствовала, что комната сдвинулась со своей оси и вокруг них начали смыкаться стены.
Она могла сказать «Как?» или «Когда?» или «Я тебе верю». Или промолчать. Просто прижать Джанетт к своему телу. Джанетт начала плакать.
Она помнила, что как будто наблюдала за происходящим со стороны. Дочь, содрогавшаяся от рыданий. Гости, проходившие мимо, думая, что она оплакивает отца. Продавцы цветов с венками. Цветочный запах. Несвежий. Лампочка. Дверь. Жарко, жарко, не спасал даже включенный на большую мощность кондиционер.
Она могла сказать любые другие слова. Но настоящая Кармен витала где-то поодаль. И ее тело сказало:
— Этого не может быть. Этого не может быть. Ты уверена, что…
Но она без тени сомнения знала, что это может быть. Сколько раз она просыпалась в ночи и обнаруживала на себе пьяного Хулио? Сколько раз отбивалась от него, а потом уступала, думая: «Он мой муж, разве я не обязана?» Как ее душила его сила, как она желала другой жизни. Она считала себя плохой
