Потерянная эпопея - Алис Зенитер

находится остов американского бомбардировщика, разбившегося во Вторую мировую войну. Его растерзанный каркас кажется на удивление новым, несмотря на папоротники, проросшие из зияющих отверстий. Когда Тасс и ее брат впервые поднялись на гору Му, они были еще детьми и шествие возглавлял отец. Перед остовом двое мелких решили, что катастрофа произошла недавно, убежденные, что они первыми обнаружили драму. Отец позволил им поискать следы летчика несколько долгих минут, после чего сказал, что, по его мнению, самолет упал в начале 1940-х годов. В ту пору Тасс с братом отлично ладили, мать прозвала их Сатана и Дьяболо. Никогда ни в каком походе Джу не оставил бы ее далеко позади. А потом произошло то, что всегда: дети вырастают. Джу, на четыре года старше Тасс, влетел на большой скорости в мир отрочества, и все – и тело, и настроение мальчугана изменились. Смерть отца разлучила их окончательно. Джу был уже достаточно взрослым, чтобы его печаль приняла неприятные формы: отказ есть, мрачные музыкальные и кинематографические вкусы, агрессивное поведение в коллеже. Тасс еще плакала, как маленькая девочка. Именно ее мать и почти весь свет утешали, просто потому, что так было легче. За Джу тревожились, но никто не знал, что делать с этой тревогой, никому, к примеру, не пришло в голову приласкать его.

Тасс уже прошла половину пути, она на высоте 850 метров. Она, конечно, неспособна оценить расстояние на глазок, тем более что земли ей не видно под слоем облаков, но она стоит перед могилой, сложенной из камней и полинявших от дождя кусков ткани, которую узнает. Правда, ей невдомек – могила это или алтарь, но на маленькой овальной табличке написано неуклюжим почерком, что здесь погиб Максим, сын вождя Марка, в 1944, в возрасте пятнадцати лет.

В этом походе есть что-то очень канакское, думает Тасс, встав перед захоронением (если это захоронение): пространство несет время, время есть пейзаж. Здесь кому-то было пятнадцать лет, здесь была последняя минута настоящего времени подростка по имени Максим, и эта последняя минута, зависшая где-то в 1944 году, более насущна, чем размытое настоящее Тасс в 2022-м. У могилы ее вдруг затягивает в 1944 год, это она существует в чужом времени. То же самое перед остовом самолета чуть дальше. 1942-й, 1944-й, эти годы не затеряны в прошлом. Они здесь, перемешанные с землей и растениями.

Тасс продолжает подниматься, склон становится круче. Она цепляется за кусты, которых все больше, подтягивается, шажок за шажком, и запахи растительных соков и смятых листьев пропитывают ее пальцы, короткие вспышки боли от шипов, капелька крови, быстро слизанная с подушечки указательного пальца. Тропа стала почти вертикальным желобом, Тасс кряхтит. Долго так не быть может. Она пристраивает ноги куда получается, в щели, на выступы, иногда из-под них катятся камни, и, чтобы не упасть, у нее остается только хватка рук. Ну вот, удалось подтянуться до конца, земля вновь становится ровной, и она входит в мшистый лес.

Здесь прохладно и сыро, все, кажется, окутано росой и туманом с юрского периода. Тасс идет между араукариями, их великолепные высокие силуэты выделяются на фоне белых облаков. Ее ноги ступают по слоям разложившегося чернозема, обходя громадные корни. Все, за что она хватается, когда снова надо подниматься, обдает ее брызгами, зеленое, бурое, липкое. Пейзаж полон древних выделений, которые тычутся ей в ладони, мажут пальцы, испуская сладковатый аромат. Она определяет путь Джу по порванной паутине, которая свисает с веток липкими кружевами, грубо потревоженная туристами в ее медленном плетении. Слышится хлопанье огромных крыльев. Это, должно быть, крылан, но он улетает прежде, чем Тасс успевает его разглядеть. Жаль, они стали редки.

Прежде чем умереть так глупо (никто не умирает умно, но некоторые, Тасс в это верит, умирают по злобе, а не по глупости), ведя машину без ремня безопасности, отец рассказывал снова и снова обо всем, что составляло Большую землю, как будто решил исчерпать каждый квадратный сантиметр территории своими словами. Тасс уже тогда чувствовала, что он говорил не для нее и не для Джу, но для их матери: женщины из метрополии, на которой женился и боялся, что ей будет тесно на его острове. Он говорил, чтобы добавить слова-двойники ко всему, что Паскаль могла видеть, рисовал гигантские тени своими объяснениями. Он называл растения, животных, насекомых, связывал скалы с анекдотами, вершины гор со сказками, русла рек с обещаниями рыбалки и жарева. Это была восторженная и неуклюжая литания – Тасс знает, так в этом и не признавшись, что нашла бы ее невыносимой, проживи отец достаточно, чтобы она услышала все это в отрочестве. Наверно, смерть сохранила за ним таинственное очарование, как у ночных цветов. Это смерть вбила слова отца так глубоко в серое вещество ее мозга, что Тасс не может их забыть. Паскаль не запомнила бормотания мужа. Она различает растения по цвету, не знает имен птиц. Но для Тасс слова продолжают звучать внутри, в путанице сердца изумрудных мхов и в роковых лепестках хищных цветов. Они говорятся с интонациями отца, кальдошским акцентом и пахнут крупинками табака.

Все кишит вокруг нее, она видит, как жизнь кипит и забивается в малейшие щелочки. Все кишит, и первые путешественники, как и местные жители, могли подумать, что каледонский архипелаг был на свой манер – хотя и не столь впечатляющий, как Полинезийский,– рогом изобилия, из которого можно черпать снова и снова. Быть может, канаки-то знали про неспешность вещей, но может быть, и нет: они тоже черпали из рога изобилия, тем свободнее, что их было мало, а территория огромна.

Когда отец рассказывал про жизнь на Большой земле, она казалась неисчерпаемой. Тасс убеждена, что он бы не перенес, обнаружив ее такой уязвимой, на грани, под угрозой угасания. Медлительность, необходимая экосистеме, проявилась только недавно, она долго не показывалась, или, может быть, люди долго ее не понимали:

чтобы черепаха достигла половой зрелости, ей нужно тридцать или тридцать пять лет,

чтобы заново вырос лес, эти леса, которые могут расти на почвах, насыщенных железом и тяжелыми металлами, нужно семьсот пятьдесят лет,

чтобы вид эволюционировал так, чтобы защищаться от хищников, нужно столько времени, что никто не сможет толком его оценить. Когда высадились европейцы, они оставляли животных там и сям, с той или иной целью, они выпускали их с кораблей, не замечая этого, а может, зверюшки приплыли, спрятавшись незамеченными в их багаже или в бочках. Животные размножились и нападают на эндемичную фауну, которая не может достаточно быстро научиться защищаться