Потерянная эпопея - Алис Зенитер

есть слишком далеко и слишком дорого. Но проблема была глубже: ни Жаку, ни Мари-Жо не хотелось признавать своим присутствием на краю света, что их старшая дочь действительно поселилась там. Они до сих пор ждали, что она вернется. Когда Тасс уехала учиться в метрополию, Паскаль жила в Новой Каледонии уже двадцать пять лет, однако дед и бабушка говорили о старшей дочери так, будто она не хочет возвращаться из летнего лагеря, потому что ей там очень весело. Разумеется, в этом вечно откладывавшемся возвращении они винили отца Тасс, но не могли сказать этого прямо и грубо ни дочери, ни внучке, потому что этот человек умер, а мертвые, как всем известно, требуют, чтобы о них говорили с особой деликатностью. И когда Тасс их навещала, у Жака и Мари-Жо не иссякали «Что за странная идея» и «Это любопытно», «Я никогда не понимал почему» и «Ах, наша Паскаль всегда делала, что ей вздумается», лишь бы не сказать: «Твой отец украл у нас твою мать.» Они регулярно возвращались к нелепой идее, пришедшей в голову этому мужчине: закрутить роман с жительницей метрополии на каникулах:

– Вы-то там должны знать, что люди оттуда уезжают. Австралийки, да, слыхали, куда ни шло, это хоть рядом, но зачем домогаться француженки?

А Мари-Жо вздыхала:

– Дело ведь не в том, что мужчины здесь редкость. Если бы у Паскаль никого не было, я бы поняла. Но они выстраивались в очередь, в о-че-редь, вечерами сидели в кустах, все уговаривая ее выйти.

Этот странный образ мужчин-в-кустах напоминал Тасс скорее прикрывшихся серыми плащами эксгибиционистов, чем воздыхателей, но она ничего не говорила. Потому что Паскаль три раза была Мисс Корсо Флёри[29], подхватывала Сильви с восхищением никогда не выигрывавшей – а может, никогда и не участвовавшей в конкурсах красоты, всегда державшейся в тени сестры,– так что, конечно, мужчины выстраивались в очередь, а в итоге… Вопрос повисал в воздухе незаданным, но от простого намека ложечки замирали в высоких стаканах со слишком светлым кофе: И вот почему же избранником стал твой отец? Позвякивание о фарфор предлагало эрзац разговора. А почему она не вернулась после его смерти? Чтобы не травмировать нас еще сильнее, думала Тасс, вращая ложечку. Мы потеряли отца, не терять же вдобавок весь архипелаг.

Через силу стремясь к эмпатии, она понимала смятение Жака, Мари-Жо и Сильви. Да ведь они чувствуют, наверно, то же, что и она: Паскаль не подходила для Новой Каледонии. Даже после тридцати лет на краю света та остается жительницей метрополии. Своих детей она считает каледонцами, но не себя. Она из Марли-ла-Виль и слишком долго прожила там, чтобы у нее могли вырвать его из плоти, переформатировать ее рефлексы.

Перед первым референдумом о независимости в 2018-м, с открытием сезона голосования, который затянется на долгих четыре года, Паскаль сказала Тасс:

– Наверно, хорошо, что твой отец не дожил и не видит этого. Я не знаю, как бы он это пережил.

Тасс ненавидит такие фразы: она не знает, правда это или нет, об отце у нее сохранились только детские воспоминания. Но особенно ей ненавистно думать, что отец мог бы дожить, как если бы он появился на мгновение и был бы тотчас от нее оторван. Вновь начинает кровить под корочками. Она все же спросила мать, почему та так говорит. И Паскаль ответила, что ее отец носил в себе все воспоминания своего бедного детства, запахи масла, и бензина, и гаража, и еще более бедного детства своих родителей, хотя ни Поль, ни Мадлен никогда ему ничего не рассказывали, но такие вещи чувствуются, и, наверно, так же, как бремя нищеты деда и бабушки, прадеда и прабабушки, и неясность, ужасная и полная, вокруг прибытия – разумеется, нищего, разумеется, трудного – самого первого предка. Вся семья тяжело работала с надеждой, что детям будет расти лучше, и из поколения в поколение они добились этого, медленно и трудно. Но независимость привносила шаткость, против которой упорная работа была бессильна: может быть, теперь дети будут жить не так хорошо, как они, и дети детей тоже. Может быть, наступит время упадка, обрушения, скудости и отъездов. Твой отец был не из тех, кто спокойно думает: и наши дети тоже будут жить в нужде. Какой родитель может хотеть этого? Его убило бы, доведись ему выбирать: да или нет. Благо страны против блага его детей, или наоборот. Пожертвовать собой ради законных чаяний канаков. Пожертвовать верным решением твоему счастью.

– А ты – ты не задаешься такими вопросами?

Мать выдохнула через нос. Она – другое дело. Она живет на территории достаточно давно, чтобы получить право голоса, она входит в корпус избирателей, специально определенный для референдума, но не чувствует себя вправе высказываться. Она приехала сюда из любви и осталась из любви – даже ее вдовство есть любовь, ее решение окружить себя только мебелью и больше не интересоваться людьми. Все, что у нее когда-то было каледонского,– семья, сначала полная, включая мужа, а теперь только дети. Если бы ни один из ее детей по возрасту не имел права голоса, тогда, конечно, да, она пошла бы сказать «да» или «нет» в день референдума, чтобы у ее семьи был голос. Но Тасс и ее брат достаточно взрослые, и они-то каледонцы. Они носят фамилию, которой пять поколений, у них была возможность жить во Франции, и они ею не воспользовались. Этот референдум в конечном счете их дело, не ее. Впрочем, Паскаль никогда не спрашивала Тасс, как она голосовала, ни в 2018-м, ни в 2020-м, ни в 2021-м.

Тасс сует телефон в сумку и входит в бар. Помещение огромное, плохо освещенное, с игровой площадкой в центре, где теснятся дети, пользуясь сумраком, чтобы играть буйно, их крики заглушает музыка, звучащая из колонок над стойкой. Вокруг площадки расставлены длинные столы, занятые родителями, которые счастливы, что не надо при разговоре оглядываться на свое потомство, и группами коллег, в том числе коллегами Тасс, которые изо всех сил перекрикивают детей и последнюю песню Билли Айлиш. У женщин большие серьги в ушах, ажурные топы с леопардовым принтом, угольно-черная подводка вокруг глаз. Почти у всех длинные шелковистые волосы. Их усилия навести красоту искренни, почти кричащи. Тасс тоже приоделась, длинное изумрудно-зеленое платье и туфли на каблуках. Она помнит свое удивление, когда обнаружила десять лет назад в Париже, что существуют ироничные стрижки, силуэты второй степени. Никто за этими длинными столами не играет в отход от эстетических кодов,