Потерянная эпопея - Алис Зенитер

в их цитирование или разоблачение. Одеться на выход – это одновременно соревнование и доказательство уважения друг к другу. У такого может быть только первая степень.

Я спрашиваю: будущее Каледонии – никель? Потому что это было нашим будущим в прошлом, потом это было нашим прошлым, а теперь кое-кто говорит, что это снова наше будущее. Кто верит, что будущее за никелем?

Лори орет: Тесла. Изе возражает: Китай! Уильям размахивает руками: Да прекратите же, прекратите, он как рождественский календарь, этот остров! Вы уже открыли все клеточки и схарчили все шоколадки. Вскрывать больше нечего. Тасс спрашивает: А как же туризм? Лори: Мы слишком дороги! Уильям: А они, кстати, слишком уродливы. Вокруг визжат от смеха. Но ведь так и есть! Туристы, будь то французы или кто угодно, заявляются сюда, одетые как клошары, вдобавок получают солнечный удар на второй день и вот уже выглядят как красные и опухшие бродяги. Лори отвечает: О’кей, они уроды, но и мы никакие насчет обслуживания клиентов. Тасс добавляет, что акулы тоже наносят ущерб бизнесу. Они размножаются ровнехонько южным летом, все самки подплывают к берегу и каждый год кого-то едят, мы становимся Реюньоном, друзья! Руки прочь от акул, говорит Уильям, Сенат сказал, что надо оставить их в покое, это тотем. Лори морщится: ее тотем ест детей. Аху-у-у-у, взвывает часть стола, вспомнив последнюю трагическую акулью охоту.

Уильям достает из рюкзака французскую газету, и его тут же припечатывают кличкой «буржуа». Кто здесь читает такую газету? Кто вообще читает газету в бумажной версии? Может, он еще закурит трубку? Посмотрите сюда, говорит он. Они печатают портреты мужчин и женщин, которые строят Каледонию сегодня, и, конечно, хотят услышать рассказы о том, какой будет Каледония завтра. Смотри, смотри, на сей раз здесь успешная предпринимательница, японо-кальдошского происхождения, ее зовут Цуда, и ее семья занимает высокое место в Нумеа, с тех пор как ее отец сколотил состояние. И что она нам рассказывает, Мод Цуда? Она говорит о каледонской экономике «под капельницей» – о, все обожают это выражение, я даже знал одного кузена, который уверял, что это он его изобрел. А почему она «под капельницей» – эти слова у них во рту как конфитюр из гуайявы каждый раз, когда они их произносят,– а как насчет экономики Ле Каю, а? На кого Мод Цуда возлагает ответственность? На жителей метрополии с их надбавкой? На большой бюджет восстановления равновесия? Наследников, как она, которые жиреют на родительских успехах, ничего не перераспределяя? О нет, нет, вовсе нет, проблема, по словам этой женщины, в том, что в канаках нет предпринимательского духа, да, им совершенно чуждо понятие стартапа. Они довольствуются сельским хозяйством на субсидиях, говорит она в своем интервью и растягивает этот тезис на два параграфа. Они не хотят производить больше, на экспорт, а в таких условиях сложно представить, как экономически наш остров когда-нибудь сможет рассчитывать на какую-либо форму автономии.

– Белым всегда хочется объяснять нам, что такое работа,– морщится Уильям.

– Я бы не сказала, что она белая,– отваживается Тасс.

Она поворачивает газету к себе и смотрит на решительное лицо Мод Цуда. У нее чуть раскосые глаза, брюнетистые волосы темнее среднего. Но разве Тасс назвала бы ее азиаткой, если бы не знала ее фамилии? Уильям игнорирует реплику:

– Это довольно забавно,– можно подумать, что когда встречаешь народ, сумевший развить сельское хозяйство на такой сложной почве, как в Каледонии, то хотя бы признаешь, какая для этого потребовалась работа. Но нет. На их вкус, мы не работаем. Кормить свою семью не значит работать. Работа – это только тогда, когда она становится… как бишь это слово? Избыточной.

– Но не будешь же ты кормить население ямсом и таро, прекрати! – раздражается Лори.– И потом, нужно и кое-что другое для жизни.

– Тебе – может быть.

Улыбка Уильяма говорит, что он хотел пошутить, возможно, посмеяться над одержимостью Лори импортом последнего писка, ее всевозможными махинациями, чтобы выписать телефоны и компьютеры из Австралии или Китая, но тут у нее суровеет лицо. Сегодня не до шуток. Один народ хочет отмежеваться, индивиды посматривают на соседей и прощупывают почву, как это делает кот Тасс, когда возится на ее бедре десять минут, прежде чем решится улечься. Люди прибегают к местоимениям, которые могут – по возможности – охватить одних соседей, исключить других; наблюдают, как принимаются эти местоимения, приближаются еще на шажок. Местоимения произносятся через губу, с вопросительными знаками, иначе они быстро ранят. Ты, мы, они – так лучше выражаться поосторожнее. Уильяму надо было быть осмотрительнее, он широко улыбается, поднимает свой бокал и…

– И что же? – вдруг кричит Лори.– Я сваливаю, да? Потому что я не первый народ? Но я воспитываю ваших детей, мать вашу! Как ты можешь даже подумать выставить меня за дверь?

– Никто не хочет выставить тебя за дверь. Но это ваша проблема, каждый раз, когда о вас не думают в первую очередь, вы сходите с ума! Вы думаете, что вас ненавидят. Думаете, что вас хотят убить.

Атака местоимений, яростная очередь «вы». Остальные за столом стискивают зубы, втягивают губы до тонкой линии, доедают с тарелок жареную картошку.

– Но кто – вы, черт побери? Что оно такое, твое большинство? Что у меня общего со старым кальдошем в джунглях, который идет покупать себе карабин на случай, если референдум пройдет плохо?

– Акцент,– говорит Уильям.

Как ни удивительно, эта шутка прокатывает. Лори немного успокаивается, прихлопывает комара на плече, бормочет «мерзавец», когда видит, что он полон крови, и цедит сквозь зубы:

– С вами тоже мучение, вы не ходите голосовать, а потом орете, что слышно только сторонников режима.

Это и есть народ? – спрашивает себя Тасс, глядя, как ее друзья за столом орудуют местоимениями точно нунчаками.

– У нас есть время,– говорит Уильям серьезно.– Мы проголосуем потом. Мы знаем, что это придет рано или поздно.

Изе добавляет тихо, видно, смущенная, что сводит разговор к своим личным горестям:

– Я-то бойкотировала не по политическим причинам. Мы все потеряли стариков в пандемию, надо было хоронить наших умерших, наверстывать с обычаями, которые не соблюдались, люди не приходили в момент кончины, кланы не встречались… Время политики еще не пришло. Я не ходила голосовать, но это был не жест, не протест, просто я была не в настроении, мне было не до того. Лидеры сказали: объявим год траура по нашим умершим. Год был в разгаре, надо было оставить нам время на горе тоже.

– Почему мы сцепились-то? – спрашивает Тасс.

– Потому