Потерянная эпопея - Алис Зенитер

– Но ты знаешь их семью?

– Кажется, они живут здесь у своего дяди по матери. Или, может быть, у тети.

– У дяди,– говорит Тасс.– Я спрашивала у месье Эмманюэля.

– Во всяком случае, их родителей здесь нет, они в племени. А ребята в городе. Признаться, я не совсем понимаю, как работают их семейные связи. Кто кого растит, для меня это всегда непостижимо. В джунглях проще, потому что все в племени, но здесь… город так и не стал стабильным жильем для канаков, у меня такое впечатление, что все здесь мимоходом, в том числе и дети. Еще по одной?

Они совершают те же жесты, чуть замедленные, более четкие: стойка, раковина, капли, впитанные гравием, горечь во рту. Покой в них становится глубже. Когда внизу снова проходят подростки, Тасс признается с искренностью, которую запрещает себе уже много месяцев:

– Мне кажется, что Селестен на диво красив.

– Да? – переспрашивает Лори, с виду не особо удивившись.

– Вообще-то, я нахожу, что подростки гораздо красивее, чем раньше.

– Все или только канаки?

Этим вопросом Тасс не задавалась.

– Каждый раз, когда приходит лето,– добавляет Лори, не дожидаясь ее ответа,– я думаю, что белые здесь в невыгодном положении. Они почти всегда красные, так что канаки кажутся еще красивее, чем есть.

Она ногой отгоняет голубого дрозда, который чересчур уверенно ищет крошки пищи.

– Мы тут в роли этакой некрасивой подружки, понимаешь, мы подчеркиваем их красоту.

Лори смотрит на Тасс с каким-то новым вниманием и с оторопелым видом поправляется:

– Ну, то есть я. Я подчеркиваю их красоту.

Лори никогда не знала, считает ли Тасс себя белой или нет, и Тасс не может на нее за это обижаться: решительно, день на день не приходится, и все зависит от окружения. Она размышляет со спокойной ясностью, которую дает кава, c этой медленной гибкостью мысли. Понятие белого здесь не так просто, или, по крайней мере, не то же, что в метрополии, даже не то же, что в Соединенных Штатах. Тасс поняла это, пытаясь объяснить Томасу. Раньше она с этим жила, пребывала в этом, и задаваться такими вопросами не было нужды. Исторически, сказала она ему, это вопрос не столько цвета кожи, сколько образа жизни, это строилось отчасти на ощупь в XIX веке. Скажем, если бы ты жил в племени, ты был бы канаком. А будь ты из колонизаторов – сколько бы у тебя ни было примесей, тебя бы считали белым. Это значит, что ты мог быть белым и при этом жертвой расизма, потому что ты все-таки не белый на глаз, ты «серая мышь», «колбасная шкурка». Тебя хотели считать белым, были даже в этом заинтересованы, чтобы белое население росло и его стало бы больше канакского, но все равно чувствовали разницу: от этого так не избавишься. И вот некоторые использовали термин «белый-белый», чтобы отличать одних белых от белых-других, белых не белых. Моя бабушка, например, так говорила,– вспоминала Тасс в разговоре с Томасом, особенно когда комментировала браки. И конечно, Мадлен была немного расисткой, но надо понимать, что, как бы то ни было, здесь-то люди называют этническое происхождение человека, упоминая его. Они говорят: я видел такого-то из моих друзей сегодня, ну, знаешь, тот уоллис, или канак, или вьет – и я знаю, что тебя от этого корёжит, Томас, но я попрошу тебя подождать минутку с твоим суждением и дать мне закончить. В противовес белым-белым создали еще термин «чистый метис»: это метисы настолько метисы, что не могут относиться только к двум населениям, они объявляли себя – через слоеное тесто поколений – эльзасцами-канаками-яванцами-уоллисийцами, и тогда про них говорили: ладно, хорошо, отлично, она чистый метис. На Ле Каю нельзя было доверяться имени, чтобы представить себе внешность. Потому что японское имя мог носить высокий малый со смуглой кожей и курчавыми волосами, арабское – молодая женщина с раскосыми глазами, германское имя соседствовало с вытатуированными черной тушью цветами, типичными для Явы, и так далее. Чистые метисы.

– Когда мы жили близ Бурая, там была лавка с вывеской «Джебель, азиатская кухня»,– тихо говорит Тасс.

Лори кивает, как будто эта фраза совершенно увязана с предыдущей, как будто разговор не был прерван долгим молчанием.

После захода солнца они покидают накамал и ищут место, где оставили машину, маленькую разбитую земляную площадку, прячущуюся между домами. В других городах, которые она знала, Тасс никогда не видела этих выбитых зубов города, импровизированных паркингов, более или менее обозначенных стрелками на барах и ресторанах, которые указывают их своей клиентуре, не желающей кружить двадцать минут в поисках парковочного места на улице. Другие города кажутся аккуратно скроенными по сравнению с Нумеа; их дома, улицы, тротуары идеально слажены, и не видно швов. Впрочем, они не производят впечатления построенных на предсуществовавшей территории, с которой флора и фауна были изгнаны или худо-бедно истреблены. От них исходит безмятежность человеческих сооружений, тех, что всю жизнь на своем месте, воздвигнутых на уже утрамбованной почве, далеко от травинок, крошечных рептилий и шелковистых грызунов. Мать-природа, словно бы провозглашают они, начинается только за городскими стенами или кольцевыми дорогами, а мы в наших стенах – плоды культуры, не имеющие ничего общего с внешним миром. Такого ведь наворотили, такого понадобилось наворотить, чтобы сохранить эту иллюзию, что у Тасс голова идет кругом, когда она старательно обходит лужи и камни на этом почти подпольном паркинге. Свет от уличных фонарей совсем тусклый, она слышит, как скребут по земле ее красные сандалии, чувствует, как грязь обволакивает мизинец на ноге. Лори уже добралась до машины и включает фары. Соседняя машина припаркована слишком близко, Тасс приходится протискиваться в приоткрытую дверцу.

– Хочешь, повторим завтра после уроков? – спрашивает Лори.

– Нет,– отвечает Тасс, от кавы ее улыбка стала доверчивой.– Я должна найти Селестена и Пенелопу.

Небо плотное, молочное, серо-желтое, и от малейшего движения пот течет ручейками по всему телу. Тасс хочется сесть на вентиляционную решетку машины, врубить кондиционер на полную мощность и не шевелиться. Дойти пешком до башен Маженты кажется ей безумным подвигом, почти бравадой, вызовом небесам. В этом грозовом свете башни еще безобразнее, чем обычно, с их балюстрадами в темных потеках, с твердыми шторами, покоробившимися от сырости. Сверкающие фрески на некоторых зданиях напоминают, что власти обновляют самый крупный квартал Нумеа. Эти стареющие сооружения привычны для Тасс, но Сильвен рассказывает, что они – пусть и такие некрасивые – были когда-то свидетельством жизнеспособности каледонской экономики. Башни Мажента были построены для расселения наплыва рабочих, приехавших