Поверь. Я люблю тебя - Изабель Филльоза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«О, вот в школе было иначе, я был двоечником. Из-за этого отец каждый вечер порол меня ремнем.
– Ах, так он порол вас ремнем? Каждый вечер?
– Да, но за дело, я же был лентяем. Это было ради моего же блага. Да, кстати, вот вам и доказательство: благодаря этим поркам я теперь смог стать директором…»
Я провела три сеанса, позволивших ему почувствовать, что эти порки причиняли ему боль. Что отца своего он боялся, а лентяем был, возможно, из-за того, что не имел права понимать, что эти порки (вместе с другими наказаниями) приносили ему вред. Кстати, позже он обнаружил, что в конечном счете никогда не испытывал желания становиться директором. Его сориентировали на жизненный путь, который на самом деле ему не подходил. И это не способствовало его расцвету.
Оставив эту истину скрытой под вуалью забывания, ребенок выстраивает свою историю, идеализирует и детство, и своих родителей. Процесс идеализации – это защитный механизм от слишком сильных эмоций, которые нам запрещено осознавать. Посредством идеализации мы поддерживаем историю, рассказанную нам родителями: это было ради нашего же блага, они были добрыми родителями, а вот мы неизбежно оказывались злыми детьми, которых приходилось исправлять.
Идеализация – сложный процесс выстраивания, когда вы в положении слабого, униженного и бессильного. Бруно Беттельгейм[20] прекрасно описывает его на примере узников концлагерей. В своей книге «Просвещенное сердце» он показывает, как жертвы склонялись к идеализации своих палачей – эсэсовцев, чтобы оправдать собственную беспомощность, испытывать чуть меньше боли, чтобы самим сохранить человеческий облик. Как обыкновенному человеку принять то, что он унижен, избит, обижен?
Чтобы оскорбление было можно стерпеть – его должны были нанести сверхлюди с высшей властью. Такой же процесс происходит и в области психики ребенка, столь зависящей от родителей. Лоран сорок лет. Однако при мысли поговорить с собственным отцом она буквально цепенеет от ужаса и принимается плакать. Она воспринимает его громадным, грубым, обладающим супервластью… То есть он как будто отражается в глазах еще совсем маленькой девочки.
Идеализация, процесс бессознательный, принимает разнообразные формы. От «мой отец такой громадный, все его боятся» до «мой папа такой добрый, его все любят, он лучший из людей». От «моя мать была шлюхой» до «моя мать была святая» – за всяким суждением, даже принижающим, видна идеализация. Презрение, отвращение – тоже защита от боли.
Какой бы момент прошлого мы ни воскрешали, у Анри реакция всегда одна и та же: «Моя мать была святой». А она была всего лишь ужасно покорной. Если ей всю жизнь приходилось молча страдать – то потому, что не хватало духу сказать свое слово, крикнуть о несправедливости, противостоять ее собственной матери. Однажды потеряв ребенка, она еще укрепила свой статус жертвы. Анри предпочитает не чувствовать тоски маленького мальчика рядом с матерью, загипнотизированной своей болью. Разве можно назвать святой мать, запирающую сына на целые часы в подвале без света? Разве святая – та, что отказывает в ласке и утешении сыну, когда он только что пережил отцовскую выволочку? Святая ли та, что запрещает сыну всякие отношения с товарищами по школе? И святая ли та, что угрожает возвращением отца, сама добиваясь послушания?
Лидия говорила мне: «Мой отец был Богом». Для нее отец – само совершенство, она обожает в нем все. Годы она прожила, прежде чем увидела несчастную реальность, скрытую за ее идеализацией. Он, может быть, и был самим совершенством, но его никогда не бывало дома. Это отсутствие окружало его тайной и ощущением власти. А возвращаясь, он никогда не говорил с нею, никогда не спрашивал, как она провела день. Никогда не говорил ей комплиментов. Даже никогда на нее не смотрел. Он лишь просматривал ее школьные дневники, чаще всего молча. Лидия больше намечтала в их отношениях, чем это было на самом деле. Боль от его отсутствия она замкнула глубоко внутри себя и полностью вписалась в семейный миф. Она всегда слышала о том, как ее обожает отец, и она-де свет его жизни. Как подвергнуть сомнению такие слова? Это было чистой правдой: отец обожал ее, но он ее не любил. Он ее идеализировал. Та, кого он видел, была не ею, а ее он никогда не слышал и никогда не смотрел на нее. Это был образ, который он сам себе создал. В этой семье идеализация заняла место интимной задушевности. Сознательно Лидия остается верной мифу: папа обожает меня. Бессознательно – по-прежнему совершает поступки, понятные мужчинам: с ними она ведет себя, как с отцом. Ни отец, ни мать не слышали ее, не смотрели на нее, не следили за ее жизнью. Из этого она нарисовала дрянной образ самой себя. И если сегодня Лидия думает, что почти недостойна интереса, не завязан ли такой недостаток интереса с тем, что принесла ей первая любовь ее жизни? Если она так боится мужчин, боится, что ее используют, не говоря уж об угрозах ее матери, не связано ли это с ее живейшим согласием подчиняться? Она не умеет оставаться наедине с потенциальным влюбленным. Она может быть непринужденной со многими людьми, но стоит ей залюбоваться каким-нибудь мужчиной, как ее охватывает ужас при мысли подойти и заговорить с ним. Она не отваживается даже поискать его взгляд – ибо «знает»: на ней «взгляд» не остановится. Этот симптом в отношениях, вытекающий из идеализации, придерживает крышку над подавленными эмоциями, позволяя им выплеснуться, но перемещенными на других… Страх, испытываемый Лидией перед мужчинами, очень похож на ее страх перед взглядом отца.
7. Затянувшееся напряжение приводит к симптому
Подавленные эмоции не пребывают
