Поверь. Я люблю тебя - Изабель Филльоза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если Валантен сможет выразить гнев на мать за то, что она принуждала его к долгому сидению на горшке, если сможет высказать ей свою тревогу ожидания и бессилие ее удовлетворить, и если ей удастся услышать и понять его полное право это высказывать, он в более поздние периоды жизни не замкнется в схеме типа «Я делаю усилия, но у меня ничего не получается».
Если Вислава, которую мать награждает тычками, когда та плачет, сможет выплеснуть ярость за такое с ней обращение, она не добавит к разрушению своих нейронов (непоправимому) еще и острую печаль от ощущения, что родная мать ее ненавидит.
Если Ксавье выразит гнев на папу, когда тот угрожает уйти, если папа расслышит его и признает преувеличенность своих угроз и выразит эмпатию к страхам сына, то Ксавье не будет жить в вечной панике, что его вот-вот бросят.
Если ребенка поняли – он восстанавливается. Но если его эмоции не принимаются, если у него нет возможности выразить их, если родители не признают переживаемого им, рана останется. Эмоции остаются в организме в напряженном состоянии.
Если гнев под запретом – под запретом и восстановление, и возвращение целостности тоже под запретом. Ребенку словно говорят: оставайся со своей вмятиной!
2. Если родители не слышат гнева
Никакой родитель не хочет сознательно испортить собственное потомство. Что же в нем происходит, когда он отказывает своему ребенку в восстановлении? Тут дело во многих динамических процессах. У истоков большинства неправильных, болезненнных отношений – игнорирование и нежелание страдать[17].
Игнорирование всего, что касается эмоций, – фатальный источник пренебрежения и эмоционального дурного обращения. Если не понимать ни что представляет собою эмоция, ни чему она служит, если не осознавать разницы между эмоцией и ощущением, если не научиться распознавать эмоциональные порывы в себе самом, то нет склонности и давать чувствам волю посредством криков, дрожи, слез и даже хохота.
Никто и никогда не рассказывает нам о том, что происходит внутри нас самих. У нас не выработано привычки внимательно прислушиваться к собственному организму. И вот мы неспособны рассказать нашим детям о том, что происходит в них, или выслушать их. Чаще всего мы видим в других лишь внешнюю сторону. Мы не представляем себе их истинных мотивов, криков, которые они сдерживают, слез, которых они не осмеливаются пролить, трепета, который они обуздывают.
Немногие люди понимают, что под авторитарными замашками Надин скрывается страх. Немногие догадываются, что за видимой развязностью Жана кроется отчаяние. Немногие могут разгадать бессильную ярость Камиллы – так она всегда спокойна, любезна и приветливо улыбается. Мы часто удивляемся тому, какими нас видят другие. Надин поражена: ей сказали, что считают ее сильной, солидной, самостоятельной. Она-то чувствует себя такой хрупкой, ослабшей. Жана считают бесчувственным медведем. Близкие жалуются на его неразговорчивость и отсутствие внимания к окружающим. А сам он, наоборот, грешит на гиперчувствительность. И если не говорит об этом, то из опасения ранить других. Он все видит и все чувствует. Он полностью в курсе происходящего.
С Камилой все иначе: она сама не знает, силен ли ее гнев. Постоянно стараясь всем услужить, она считает себя солнечным лучиком для каждого. И только желудочные недомогания и трудности со сном выдают ее истинное состояние.
Мы не показываем того, что происходит внутри нас. И не видим того, что происходит внутри наших товарищей, даже самых близких. Мы чужие друг другу и иногда самим себе. Испытывая эмоции, которых мы не обнаруживаем у других, мы тревожимся при мысли, что мы не такие как все (что охотно интерпретируется как «не такие хорошие»). Опасаясь осуждения, мы глубоко подавляем наши проявления. Мы не хотим, чтобы наши дети отличались от других, понимая это как их принижение. И призываем их тоже подавлять все, что не соответствует образу, который сами в них хотели бы видеть.
Плач приносит облегчение. А еще лучше – плач в чьих-нибудь объятиях. Такое случается с каждым. И при этом взрослые дяди с трудом переносят слезы других, а особенно – собственного потомства. Многие, забыв о своем личном опыте, воспринимают слезы как выражение боли и печали, а не как облегчение. Они запрещают детям плакать, чтобы не видеть их страданий. Сигнал принят, и малыши страдают в одиночестве и тишине. Они не хотят расстраивать своих предков. Они могут даже чувствовать себя виноватыми в том, что им больно, заключая из этого, что они сами злые, не умеют себя вести…
Что же мешает родителю расслышать, что его сын или дочь страдают? Его собственные эмоции. Чувства взрослого зачастую конкурируют с чувствами детей. Поскольку у родителя есть власть над самым маленьким, он и «предпочитает» бессознательно – в большинстве случаев – чтобы ребенок скорей уж оставался поврежденным, чем услышать в его страдании свое собственное.
Мы уже упоминали о зачатии Тома. Его мама предпочитает забыть о том, как трудно ей было примириться со своей беременностью. Ей не хочется чувствовать себя виноватой. Она не хочет снова иметь дело с интенсивностью эмоций, пережитых в начале беременности. Более того – за трудностями в приятии будущего Тома кроется ее тоска маленькой девочки в момент рождения ее братика. Она не хотела этого мальчика, который отнял у нее родителей. А ее матери тоже было нелегко принять своего второго ребенка, появившегося на свет так быстро после первого… История повторилась.
Пьер очень поздно возвращается с работы. По субботам он работает. По воскресеньям – отдыхает. Он даже не отдает себе отчета, что почти не видится с сыном. «Каждый вечер я целую его перед сном!» – гордо говорит он. Он отказывается постигать реальную жизнь своего ребенка. И не хочет видеть, как его может не хватать. Как и мать Тома, он тоже не желает осознать, как живется его сыну – из страха испытать чувство вины за то, что не сумел справиться.
Родитель, осознавший, что наносит ребенку травму, испытывает естественное чувство вины. Это здоровое чувство вины приводит его к выражению эмпатии к эмоциям своей жертвы и к попыткам восстановления. А когда родитель не может противостоять чувству вины, он предпочитает не отдавать себе отчета в том, что только что сделал. Так он не чувствует за собой никакой вины.
Пьер отказывается чувствовать вину не по «злобе». Это для него невозможно из-за слишком серьезной раны. Если
