Голоса на ветру - Гроздана Олуич

– Ты знаешь, что я тебя долго искал? – спросил его Арон, когда они вышли на берег посидеть у костра. – В конце концов я даже поверил, что больше тебя никогда не увижу…

– Так ты и нашел не меня! – прошептал Рыжик. – Я теперь стал совсем другим…

– Все мы уже не те, какими были. И будем…

Вперив взгляд в призрачные верхушки нью-йоркских башен, под которыми скользили автомобили, Данило Арацки пытался забыть и голос Марты, и змеиные, полные ненависти глаза Рашеты – а ненавидел он не только молодых врачей и санитаров, но и больных, которых приводили родители или родственники после попытки самоубийства: «Ну если он хотел покончить с собой, почему вы не дали ему это сделать? От него и так никакой пользы…» – и чем младше был больной, тем более ядовито звучали комментарии Рашеты.

Родственники несчастных пациентов с изумлением воспринимали его слова, спрашивая себя, куда они привели своих сыновей и дочерей и что с ними теперь здесь будет. Те, кто побойчей, сразу забирали тех, кто им дорог, и везли куда-нибудь в другое место, а те, у кого больше не было сил, перекрестившись, оставляли юных самоубийц на милость или немилость судьбы.

Доктор Данило Арацки с отвращением наблюдал за учащавшимися конфликтами Рашеты с пациентами, не понимая, почему он выбрал профессию, которую так ненавидит и как ему удалось стать главным врачом, проработав в клинике всего несколько месяцев. Данило еще не знал, как продвигаются по службе в некоторых общественных системах.

Столкновение между ними было неизбежно. И оно произошло. Началось все с барабанной перепонки и больного, чей след вскоре затерялся. Потом появилась жалоба четырех женщин. Последний конфликт разгорелся через некоторое время после того, как в клинику доставили парнишку, пытавшегося отравиться антипсихотиками.

Стеснительный и запуганный, он почти все время молчал, забивался под одеяло и лежал без движений, пока в палате не погасят свет. Только после того, как ему казалось, что все заснули, можно было услышать, что он кому-то что-то шепчет. Кому? И что? Он не хотел признаться в этом даже доктору Арацкому, хотя в остальном слушался его советов и дисциплинированно принимал лекарства. А что если этот парнишка – товарищ по несчастью того пациента, который на «длинной, длинной улице» искал знакомое лицо, пациента, который, вылечившись, стал куда более несчастным, чем был когда-либо.

Осторожно, чтобы не повторить ошибку, доктор Данило Арацки стал ждать, когда парнишка сам попросит помощи, скажет, что прячет в маленькой картонной коробке. Но тот молчал как камень, а потом один из санитаров случайно узнал, что в коробке живет ручная белая мышь, вместе с ней больной просыпается, с ней засыпает, ей наливает молоко в старое блюдце со щербатыми краями.

Сообщение о белой мыши молниеносно передали Рашете.

– Эй ты, бедняга! – издевательски обратился он к пареньку. – Давай сюда твою мышь!

Тот, до этого момента всегда очень спокойный, вскочил и, размахивая кулаками, закричал, что своего лучшего друга он не отдаст даже ценой собственной жизни! А что касается обращения «бедняга», то нет более несчастного «бедняги», чем доктор Рашета!

– Зачем тебе моя мышь? У тебя ни в голове, ни в сердце, ни в штанах нет места для мыши … – остановившись вздохнуть, паренек занял позицию за спиной доктора Данилы Арацкого, тем самым дав Рашете возможность обвинить Данилу в подстрекательстве больных к неповиновению, что существенно приблизило его уход из больницы и отъезд из Белграда и из страны.

На следующий день ни этого пациента, ни белой мышки не было ни в самой больнице, ни на ее территории. Сбежал ли паренек сам или же его ночью перевезли в какое-то другое лечебное учреждение, Данило Арацки узнать не смог и поэтому спустя несколько дней, когда появился отец, чтобы забрать сына домой, не знал, что ему сказать кроме как: «Любовь к белой мыши это такая же любовь, как и всякая другая. А когда любви нет, когда душа закрыта и пуста, это страшно».

По ночам, после ссоры с Мартой, и поступка заведующего, возбудившего ненависть у всех сотрудников своей клиники, Даниле все чаще стало казаться, что между миром тронувшихся умом и миром здоровых нет ясно обозначенной границы. Ночи, заполненные бессонницей и сомнениями, тянулись за ним всюду, где бы он ни был, точно так же как в странствиях по детским домам его преследовало чувство вины и стыда.

– Ты виноват уже потому, что потомок Арацких. Такое богатство, как ваше, нельзя добыть справедливым и честным путем! – сказал ему в детском доме в Ясенаке один из воспитателей. Данило почему-то эти слова запомнил. – Виноваты будут и твои потомки до девятого колена, и твой прах в земле, проросший корнями травы…

– Неужели это действительно так? – вздрогнул он, заметив, что на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля тени Арацких сбились поплотнее, а откуда-то из угла донесся голос Луки Арацкого, утверждающий, что Рыжик не виноват. Он никого не обманул, никому не причинил зла. А его чувство вины это просто результат того, что это ему твердили много лет, с того момента как он попал в Ясенак.

– Тебя всю жизнь убеждали, что ты виновен, Данило! Пусть теперь хоть Бог, хоть дьявол вытряхнут из тебя это, если смогут… – Лука Арацки замолчал, а Данило невольно вспомнил, как в какой-то статье прочитал список разновидностей врагов народа: левые и правые, виновные в том, что тащат страну назад, мешая правильным членам общества ухватиться за крыло ангела светлого будущего; причем есть виновные, которые осознают свою вину и которые не осознают, а это некоторым косвенным образом можно свести к обвинению, что человек виновен в том, что у него косит левый глаз, а волосы длиннее, чем предписано; что он виноват, независимо от того, имеет ли его вина какую-то реальную основу или же вбита ему в голову как «Отче наш» или таблица умножения, а возможно просто дана от рождения как форма руки или расположение звезд на небе. Одним словом – виновен.

Ему не понадобилось много времени, чтобы понять, что он не единственный, на кого свинцовой тяжестью давит груз вины. В отделении, куда Данило был назначен лечащим врачом, он быстро заметил, как из недели в неделю уменьшается число королей без королевства, исчезают пророки и волшебники, но зато растет количество виновных во всех возможных грехах этого света, во всех видах зла, содеянного или не содеянного в прошлом.

Гойко Гарачу он узнал сразу как увидел, хотя с тех пор, как тот, тощий и завшивевший, завернувшийся в солдатское одеяло, появился в Ясенаке, до встречи в психиатрическом отделении, которым заведовал тот, кого он раньше называл Рыжиком, прошло лет двадцать. От детдомовцев, которых он встречал то там, то здесь, доктор Данило Арацки узнал, что Гойко Гарача работает в полиции, носит башмаки на деревянной подошве, которые отказывается сменить на любую другую обувь, так же как это было и в детском доме, помнит имена всех, кто вместе с ним мучился в Ясенаке и многих воспитанников других детских домов от Канижи до Белграда, в которых ему пришлось побывать.

При первой встрече с Гойко Гарачей доктору Даниле Арацкому показалось, что перед ним еще одна Ружа Рашула, потерянная для всех и для самой себя. Но все было иначе! В Ясенаке Гойко спокойно переносил издевки детдомовцев, а потом плакал во сне, а сейчас, в больнице, он спокойно отвечал на все поставленные вопросы, но под конец любую беседу заканчивал признанием:

– Я виноват! В смерти Елы виноват я, и нет того, что я бы не сделал, только бы ее вернуть …

Как в свое время детский дом в Ясенаке, так и теперь больницу и все, что его там окружало, он воспринимал как центральную точку, вокруг которой концентрируется весь мир, все села, все города, все ошибочные встречи, смерти, рождения. Было бы достаточно исчезнуть одному городу, одной реке, одному цветку, одному человеческому существу, чтобы мир перестал существовать. Может быть, осталось бы только время, в котором какой-то человек родился или умер, но это время не имело бы ни цели, ни значения, так как каждый момент содержит в себе вечность, а в этой вечности отдельные люди всего лишь песчинки. Ела Гарача, известная своей красотой и каким-то для здешних мест необычным светлым благородством, тоже была песчинкой, но немного более светлой, чем остальные. Он встретился с ней в тюрьме, где прослужил в охране столько лет, что почти забыл, кто здесь заключенный, а кто стражник. Ведь заключенные приходили и уходили, а он оставался в тюрьме и сторожил все новых и новых бродяг и хулиганов, пока вдруг, обнаружив одного беглеца, которого разыскивали несколько лет, не был произведен в майоры и стал признанным авторитетом в системе спецслужб.

Сам акт преступления казался ему омерзительным, независимо от того, шла ли речь об убийстве или о мелкой краже. Мелочей не бывает. Нельзя безнаказанно присвоить деньги из кассы, о какой сумме ни шла бы речь. Поэтому он так никогда и не поверил, что Ела не воровка, хотя и было доказано, что обвинили ее безосновательно. Но ведь почему-то из трех кассирш заподозрили именно ее! Тем более что, как он был убежден, каждый человек это потенциальный нарушитель закона. И когда обнаружится его истинное лицо это всего лишь вопрос времени.