Голоса на ветру - Гроздана Олуич

Скользя в ночи, поезд тащил за собой села и города. Краски и запахи юга постепенно исчезали, мир, который он знал и любил, тоже исчезал, и он смутно предчувствовал, что момент, когда он это осознал, он будет помнить всегда, даже тогда, когда все, связанное с отъездом из Белграда, будет забыто.

После станции в Сежане зарядил мелкий, серый дождик, капли скатывались по стеклам окон с таким упорством, словно дождь будет идти вечно. И тем не менее перед самым Мюнхеном он прекратился. У Данилы проверили документы и билеты, он положил чемодан в сетку над головой, теперь можно было бы и вытянуть ноги. Все, кто ехал на местах напротив, вышли сразу после Мюнхена. Он остался в купе один.

– Ты уверен? – он вздрогнул от звука голоса Веты, и ему показалось, что в окно влетела чья-то тень. «А, значит, опять пришли, – пробормотал он про себя. – Или они никуда не уходили?». На мгновение ему показалось, что все вокруг, да и он сам, это часть какого-то сна, подобного тем, которые он выслушивал от пациентов в Губереваце, сна, в котором он летел, попадал в какой-то пустой город, освещенный призрачными языками пламени, вырывавшимися из-под земли и из облаков, один за другим глотавшими дома, пока, продолжая полет, не добирался до последнего, в котором узнавал свой дом и останавливался перед ним, а вместе с ним останавливалось и пламя пожара. «А вдруг в доме кто-то есть?» – подумал он и подошел к двери, уверенный, что спасется, если дверь откроется. Он взялся за дверную ручку и в тот же момент раздался взрыв, разрушивший дом. «Нужно бежать! Как можно быстрее и дальше. Бежать, пока хватит сил!» Он побежал, нет, полетел, словно его несет ветер, понимая, что на самом деле это бежит пациент, оставивший на славонском фронте обе ноги и одержимый снами, в которых он летает, а пуля повсюду ищет его.

Данило Арацки вдруг с ужасом понял, что, задремав на несколько мгновений, он попал в чужой сон, из которого теперь не может выбраться. Он вздрогнул, протер глаза. Но все-таки это был не только сон! Он сидел в поезде, поезд громыхая уносил его на север, и всем своим существом он жаждал, чтобы все, что с ним сейчас происходит, – этот идущий в Гамбург поезд, он сам, сидящий в поезде – оказалось только сном.

Дом, в котором он находился в этом чужом сне, имел только входную дверь. Все остальное лежало в руинах, в дымке, но оставалась возможность на одной из станций выскочить из этого поезда и вскочить в первый же, идущий на Белград, где сейчас цветут липы, заглушая своим запахом волны автомобильных выхлопных газов. Боже мой, сохранилось ли еще дерево, к которому Ружа Рашула прижималась щекой, скованная ужасом, что когда от нее упорхнет последнее слово, она забудет, кто она есть.

В перестуке колес доктор Данило Арацки снова слышал ее голос, видел ее почти детское лицо, обрамленное рыжими волосами, чувствовал ее страх перед тем, что когда последние слова как вспугнутые птицы вылетят из ее памяти, она перестанет существовать и что с каждым может случиться такое, что он станет таким же, как Ружа Рашула, растрепанная, потерянная Ружа. В Караново, да и позже, он видел, как просто перестают существовать те, кого мы любим: взлетают в воздух, уходят под лед, оказываются висящими на ветке дерева или просто бесследно исчезают, как Петр и Наталия Арацки с близнецами. Или же дверь на тот свет открывается через маленькое пятно крови на лбу, как у Симки Галичанки, которая слышала, как под землей растет из семян трава и как лопаются пузырьки воздуха в поставленном подходить тесте, и которая передала этот свой дар не Петру, как того ожидала Наталия, а Вете, вместе со своим голосом, в котором тот, кто его слышал, мог распознать шум ветра в облаках и шелест крыльев ангелов на небе.

Как свидетельствовала «Карановская летопись», Рыжику от Симки Галичанки не досталось ничего. Но на самом деле это было не так: именно от нее Рыжик унаследовал способность открывать двери человеческих душ и лечить голосом и прикосновением.

«Будет ли этот подарок для меня что-то значить под серым северным небом?» – спрашивал он себя, пока поезд под перестук колес подползал к перрону гамбургского вокзала. Весь пропитанный страхом как губка водой, он увидел за окном своего купе Арона и, сам не понимая почему, подумал, что Караново и Белград ему придется одновременно и забыть, и запомнить.

…и каждый из них будет как защита от ветра и покров от непогоды, как источник вод в степи, как тень от высокой скалы в земле жаждущей…

– Я знал, что в один прекрасный день увижу тебя здесь! – Арон Леви раскинул руки для объятия, а лицо его засияло, как будто освещенное приглушенным источником света. – А липы в Белграде уже цветут? – улыбнулся он и повел Данилу к выходу в город, еще раз повторив свой вопрос.

– Цветут, цветут! И на улицах звенят беспечные голоса девушек, которые не подозревают, что кто-то в тайне замышляет новые ужасы… – Данило резко замолк, увидев в глазах Арона страх, что по Дунаю опять поплывут трупы. Арон не хотел в это верить, хотя во всем остальном они были почти единодушны, правда Данило своих мертвых пытался забыть, а Арон своих – вспомнить. Он и себя-то в те страшные военные годы вспоминал с трудом.

Воспитатели детского дома в Ясенаке сначала не знали, что означают номера, вытатуированные на руках Сары и Арона. Свой номер 14838 Арон запомнил на всю жизнь в тот день, когда понял, что он больше не мальчик, а номер: 14838! Этот номер он ничем не мог ни стереть, ни смыть! Став номером 14838 на всю жизнь, он в детском доме получил имя одного из воспитателей: Милош. Это героическое сербское имя он носил недолго, потому что вскоре в белградское отделение Красного креста пришло распоряжение переслать Красному кресту в Женеве номера всех еврейских детей. Таким образом от женевского Красного креста Арон узнал свое имя и судьбу своих родителей, братьев и сестер, превратившихся в облако дыма над Аушвицем. Что произошло с родственницей Ребеккой и с Сарой, младшей из детей семейства Леви, осталось тайной. Тайной осталось и то, почему после начала Второй мировой войны семья Леви покинула Загреб и отправилась в Белград, где немцы их очень быстро схватили и отправили в Аушвиц, так же как это произошло бы с ними в Загребе. Тогда, выйдя из квартиры и стоя на лестнице, Арон почувствовал, как чья-то крупная рука сжала его плечо и оттащила в сторону от эсесовца, который жестами приказывал ему присоединиться к остальным членам семьи, уже спустившимся вниз.

– Этот мальчик мой сын! – сказала деревенская женщина, которая обычно привозила соседям по этажу молоко и домашний сыр и которая в тот момент рисковала жизнью.

Кто она была и откуда, Арон так и не смог узнать. В боях за освобождение Белграда, в общем хаосе, люди теряли и собственных детей, но та женщина его не потеряла, крепко держа за руку, она привела его в дом какого-то своего родственника на Вождовце, а сама вернулась назад, в деревню.

Добралась ли она до дома, неизвестно. Арону не удалось узнать ни ее имя, ни название той деревни. Их дом, куда она привозила сыр, был полностью разрушен во время одной из последних бомбежек Белграда. Из жильцов никто не выжил, а жители соседних домов имени ее не знали. Так что в памяти Арона навсегда сохранилось только воспоминание о том, как она сжала его плечо и сказала: «Этот мальчик мой сын!». Он был уверен, что по пожатию руки и голосу узнал бы ее даже на том свете.

В молочном полумраке, на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля, возле крепко спящей женщины, понимая, что завтрашний день станет поворотным в его жизни, Данило Арацки пытался вспомнить, каким образом в разговоре с Ароном, уже в самом его начале, возникло имя Сары Коэн. Арон его упомянул первым? Нет! Это Данило Арацки нерешительно спросил:

– А Сара Коэн? Сара Коэн на самом деле не Сара Леви?

– Нет! – Арон, улыбнувшись, сжал руку Данилу. – Ты что, не валяй дурака! Сара это самое распространенное еврейское женское имя, а та наша маленькая веснушчатая Сара Коэн сейчас живет где-то в Америке. По-моему, она замужем. Как же ты бредил ею во сне! – засмеявшись, Арон сказал, что знает о первой любви Данилы и что до сих пор уверен, что Данило еврей: сербы детей не обрезают …

– А, ты про это! – Данило поперхнулся. Из-за частых воспалений этот кусочек кожи ему за три минуты удалил его дедушка, Лука Арацки. И больше об этом никто не вспоминал. Нет, он не еврей, хотя точно это никогда не известно. В жилах Петраны Арацки, его бабушки по отцовской линии, было какое-то количество еврейской крови…

– Твой брат Петр был очень похож на одного моего родственника! Он жив?

Ответ Данилы, что он этого не знает, смутил Арона.

Еще больше его смутило замечание Данилы, что если бы Петр был мертв, он бы об этом знал, потому что мертвые Арацкие толпой сопровождают его, все, кроме Петра. Петра нет ни среди живых, ни среди мертвых, нет его и в списках Красного креста, и в документах о расстрелянных, перемещенных, о беженцах, об изгнанных и пропавших без вести.