Голоса на ветру - Гроздана Олуич

Был ли Гойко Гарача главным звеном этой цепи по своим служебным обязанностям или из потребности создать большую и прочную семью после того, как во время войны потерял всех родственников?

До или после третьей тарелки занялся он этим?

До или после Елы, от которой на белградском тротуаре осталось только пятно крови, – этого из досье не было видно, так же как невозможно было даже предположить, чем занимается он в Новой Зеландии. Но отношения между Гойко и Данилой крепли, несмотря на все скитания Данилы по свету в поисках Петра, имя которого не упоминалось и в первом пакете «Досье доктора Данилы Арацкого». Или оно фигурировало во второй части, где некоторые абзацы были стерты, а некоторые страницы вырваны? То ли для того, чтобы не навредить Петру, если он остался жив, то ли чтобы снять ярлык «враг народа» с Данилы Арацкого, ярлык, с которым он жил от Ясенака до психиатрической клиники на Губереваце, где пути его и Гарачи снова пересеклись. После этой встречи выражение «враг народа» в отношении Данилы Арацкого больше не употребляется, точно так же как и слово «чуждый» из его «характеристики», составленной в Ясенаке.

Каким образом Гойко Гараче удалось оказать Даниле Арацкому самую большую в его жизни услугу, бывший Рыжик не знал. Как и какими путями узнал это автор карановской хроники, осталось для Данилы тайной. Запись, относящаяся к «Досье доктора Данилы Арацкого», скупо намекала на то, что между первой и второй частью «имеются кое-какие противоречия», но «некоторые вещи лучше всего предать забвению».

Возможно!

В прозрачном полумраке в сознании Данилы Арацкого крутились слова «забыть» и «запомнить». Какое из них имел в виду Арон Леви, когда посоветовал ему решить «семейные проблемы» и ехать в Гамбург?

Они вместе росли в детских домах для «сирот военного времени», вместе приехали в Белград, где Арон нашел какого-то дальнего родственника, а Данилу взяла к себе дочка Негицы, которая была замужем за шкипером, плававшим по Дунаю. Вместе они поступили на медицинский факультет. Вместе выбрали одну специальность – психиатрию.

Потом их дороги на некоторое время разошлись. С первой волной «гастарбайтеров» Арон уехал в Германию, Данило, уже женатый, остался в Белграде. Что имел в виду Арон, советуя ему подумать, что нужно запомнить, а что забыть? Гойко Гарача поможет ему с визой, но не следует вступать в конфликт с Мартой и Рашетой.

Гойко Гарача? Что происходит между бывшими детдомовцами, во всем такими разными? Откуда вдруг Гойко Гарача в размышлениях Арона? Разве Гарача не в США? В Ясенаке они не были особо близки, да и позже, в Белграде, тоже, хотя как-то раз, словно случайно, Арон Леви сказал Даниле, что есть люди, которые о них двоих знают гораздо больше, чем знают о себе они сами. Неужели он при этом имел в виду Гойко Гарачу? Или те досье, которые размножаются в подвалах секретных служб как ядовитые грибы? Пока Гойко Гарача не стал майором, вряд ли у него был доступ к досье, но тем не менее он ведь послал ему из Новой Зеландии те два тома злобы, клеветы, вымыслов, зависти и зла, написанные людьми, с которыми он едва был знаком. Что Гойко там делал и каким образом попал туда? Совет не конфликтовать с Рашетой и Мартой был мудрым, но запоздалым. Главному врачу больницы нужно было, чтобы в отделении доктора Данилы Арацкого произошло нечто страшное, настолько страшное, что он потеряет право появляться в больнице.

Следователь министерства внутренних дел Тома Бамбур на дело с пациентками смотрел осторожнее. Обвинен молодой еще человек, врач, которого до конфликта с главврачом и больные, и коллеги высоко ценили. Такой ни с того, ни с сего вряд ли мог наброситься на четырех тяжело больных женщин и проделать все, в чем его обвиняют, всего за полчаса, с одиннадцати до одиннадцати тридцати, причем в их общей палате, где у них была одна общая беда – болезнь. Уже в солидном возрасте, физически совсем не привлекательные Катица Борович, Мара Милюш, Невенка Пейин и Ребекка Хиршл тем не менее обвиняли доктора Арацкого в непристойном поведении, которое приравнивается к преступлению. Две из них с трудом могли вспомнить свое имя, одна была полуграмотна, а еще одна забыла все буквы. «Разбежались как муравьи!» – повторяла она, пока следователь, сморкаясь, с подозрением рассматривал четыре заявления, написанные одним почерком и одними чернилами.

– Эй, слушай! – полицейский посмотрел на Данилу как на привидение. – Баб вокруг сколько хочешь и каких хочешь, на что тебе сдались эти полоумные старухи? – Тома Бамбур отложил в сторону заявления, изумленный неожиданным страшным смехом, который извергся из Данилы как лава из вулкана. Подождав, когда безумный смех прекратится, он спросил: – Так сделал ты это или нет? Сомневаюсь, что найдется хоть один мужик, который сумел бы обслужить четырех баб за такое короткое время… – в голосе следователя сменялись симпатия и раздражение, а кончилось все тем, что он посоветовал Даниле поехать отдохнуть, исчезнуть на некоторое время, пока все не утрясется.

«Куда я могу уехать?» – задавался вопросом Данило Арацки, глядя на свой заветный сундучок с «Карановской летописью», первыми туфельками Дамьяна, альбомами с марками и семейными фотографиями…

Нужно исчезнуть, пока шум в клинике не утихнет, посоветовал Тома Бамбур. Исчезнуть, но куда? Когда его найдут, будет еще хуже. К заявлениям четырех потерпевших прибавят и бегство как подтверждение того, что он виновен: не был бы виновен – не сбежал бы.

– И тем не менее ты знал, что сбежишь! – услышал он возвращающий его к реальности голос Луки Арацкого, смешавшийся со звуками города, который просыпался, потягиваясь как огромный грозный зверь. «Опять они здесь!» – пронеслось в его сознании. Вернулись воспоминания о первой ночи в Нью-Йорке, когда за окнами «Атертона» падали тела самоубийц. И вот теперь круг замкнулся новым приездом в этот город, в отель, где он лежал в постели с женщиной, которая во сне дышала так громко, что пугала тени Арацких. Кто эта женщина, он никак не мог вспомнить. Может, Арон знает, ведь они вместе были на какой-то пьянке. Вероятно, оттуда женщина привела его в отель, а, может, это он ее привел? Придет утро – разберемся. Стая Арацких к тому времени рассеется от света рождающегося солнца. Данило Арацки вздохнул. Его ждет трудный день, похожий на тот, в который он решился бросить все, что составляло его жизнь, и пошел вниз по Балканской, чувствуя в ноздрях, вместо запаха цветущих лип, запах орхидеи-хищницы, запах Марты.

– Нет, я бежал не из-за этого! – пытался успокоить он самого себя. Он просто решил ненадолго уйти в тень, чтобы привести в порядок свои мысли, хотя у него было предчувствие, что этими словами он себя обманывает. Я вернусь, вернусь, повторял он про себя, уже стоя на подножке поезда, следующего в Дортмунд, лязгающего, грязного, с давно не мытыми окнами и изодранными сидениями. Кто его знает, откуда он начал свой путь, раз большинство пассажиров спит. В голубоватом свете их лица казались утомленными и серыми, луна освещала проплывающие за окнами поля пшеницы, редкие перелески, села с домами, сбившимися вокруг церквей с нацеленными в небо колокольнями. Иногда из жидкого тумана выныривал город, освещенный миллионами электрических ламп, фабричные трубы, река, мост через реку. Места постепенно становились совсем незнакомыми, они вызывали ужас, который Данило сам себе не умел объяснить, пока вдруг не понял, что точно так же по этой дороге пытался бежать и его отец, Стеван Арацки, уверенный, что бежит в направлении свободы и кончивший жизнь на ветке ивы.

Кто нас соткалИ что за музыкант нас держит?

Куда? Куда? Куда? – стучали колеса поезда. Почему? Почему? Почему? До Гамбурга еще две пересадки, а в Гамбурге, на Юнгфрауштрассе, Арон Леви два раза в неделю перетряхивал сны пожилых дам… Другие, настоящие больные находились на противоположном конце города, в сером здании с зарешеченными окнами. Многие из них больше не знали ни кто они, ни как давно попали сюда, в это место, где доктор Арон Леви появлялся пять раз в неделю, чтобы попытаться вытащить их из кошмара, в котором они оказались, а некоторые даже и родились.

Выходя время от времени постоять в коридор, Данило чувствовал стук колес всем телом и едва удерживался от того, чтобы не выпрыгнуть на ходу, скатиться с насыпи и докатиться до Караново, так же как когда-то давно сделал Стеван Арацки, осознававший, что не знает, куда бежит и чем это бегство закончится. Куда? Куда? Куда? – звенело у него в ушах. – И почему?». Меняется ли хоть что-нибудь в человеческой жизни от перемены места? Арон Леви утверждал, что меняется. Возможно. Господи, Боже, ведь он действительно бежит! Бежит или видит во сне, что бежит? А когда проснется все будет так же, как прежде? Ничего больше не будет как прежде!