Голоса на ветру - Гроздана Олуич

После очередного заседания она стонала во сне, однако с ее губ не сорвалось ни единого слова укора или ревности.

– Суд как суд! – отвечала она, когда Стеван спрашивал ее, что она думает об обвиняемом, о наказании или оправдании.

Рыжик смутно понимал, что на самом деле отец задает вопросы о себе, о восхищении присутствовавших. То, что Наталия избегала хоть одним словом отдать должное его таланту, было своего рода местью, которую Данило ни тогда, ни позже понять не мог.

А война уже почти стучалась в двери, хотя все говорили, что войны не будет. Хватит с них войн. В последней, большой, войне погибла треть населения. Кому она нужна, эта война? Наталия утешала себя мыслью, что хотя бы на этот раз Арацкие не будут вынуждены погибать: Петр пока еще слишком молод, Лука Арацки – старик, Стеван – судья и, хотя он капитан запаса, сумеет как-нибудь выкрутиться, а Лука считает, что войны не избежать: люди непоправимо глупы… Так он и сказал, а потом первый схватил брошенную в детей ручную гранату и ринулся под танк.

Для того ли, чтобы спасти тех, кому эта граната предназначалась, или чтобы смыть позор с сына Стевана и с Караново – никто точно сказать не мог…

Лишь много позже, на хуторе Арацких, на болоте, в один из трезвых моментов Стеван Арацки понял все величие поступка Луки, и по его щеке первый раз скатилась слеза по отцу, о котором, пока тот был жив, вряд ли он особенно раздумывал. Отец несомненно не был счастлив с Петраной, но он ни разу не произнес ни слова укора и не попытался найти счастье с другой женщиной. Слава имела для него меньшее значение, чем цветок вербены или молодые побеги на дереве грецкого ореха. Что же тогда заставило его умереть смертью солдата на войне, которая подобно чуме распространялась по всей Европе? Как ни старался Стеван, понять он этого не мог. Что полыхнуло в старике – храбрость, жалость, чувство чести, что? Стройный и молчаливый, светловолосый и высокий, Петр был бы вылитый Лука Арацки, но в нем не было той затаенной доброты, которую носил в себе старик. Возможно, из-за поганой крови Петраны, которая текла в жилах Стевана, а через него и Петра, Веты, близнецов и Рыжика. В кого он был рыжим? В семье Арацких, начиная с того предка, который, пустившись в бегство из закарпатских лесов, остановился на берегу мощной паннонской реки, рыжих волос не было ни у кого. Стевана долго мучил вопрос, откуда у Данилы такие волосы? И только прочитав в какой-то книге, что в любом ребенке течет кровь нескольких десятков тысяч предков, он понял, что чистой крови нет – ни русской, ни турецкой, ни венгерской, ни сербской. Гордость чистой кровью Арацких увяла в Стеване навсегда, стоило ему представить себе орды самых разных племен, которые проскакали по Паннонской равнине, убивая и насилуя.

Да и как было сохранить «чистую кровь», если Караново в каждом столетии по нескольку раз разрушали, а потом восстанавливали. Кто может сказать: «Этот ребенок – мое семя»? Разве Михайло, да и он, Стеван, не наплодили чужих детей? Но ни у кого из этих детей не было огненных волос и способности становиться невидимым, как тень, следуя за тем, кого полюбил…

Наталия не следовала ни за кем, Петрана тем более. Они жили сами по себе, в каком-то своем мире, куда никого не допускали, то ли из страха, то ли из гордости – он не знал. Петр и Вета в этом смысле были на них похожи. Они не привязывались ни к вещам, ни к людям, ни к растениям, ни к животным, как Рыжик, за которым, как и за Лукой Арацким, вечно следовали по пятам черепахи, собаки, кошки.

Стеван Арацки одно время считал, что Данило – единственное человеческое существо, у которого под кроватью, когда он спит, дежурят собаки или кошки, а на хуторе среди болот – еж и белый заяц с красными глазами, из-за чего тот отказывался от любого блюда, в котором был хотя бы кусочек мяса.

Там, среди осоки и лягушек, Стеван этого не знал, а если бы и знал, толку ему от этого не было бы никакого. Нужно было прятаться, потому что по болотам бродили остатки всевозможных разбитых военных формирований и убивали каждого встречного…

В частности, это были и всем известные тройки, за собой они оставляли трупы и ужас. Принадлежал ли к одной из них и юродивый Пантелия, Наталия не знала, она старалась об этом не думать, хотя по Караново и соседним селам ходили слухи, что парень с выцветшими волосами, до глаз заросший бородой, с бледно голубыми, как у гусыни, глазами, беспощадно и безо всякого повода убивает всех подряд, но тем, кто случайно забредет на болото, проповедует, что нельзя и пальцем тронуть лягушку или воробья, потому что они тоже «божьи твари».

Описание внешности теми, кто с ним сталкивался, соответствовало тому как выглядел Пантелия, а забота о «божьих тварях» – его взглядам на устройство мира, в котором одинаково важны и ящерица, и коза, и человек.

– Если этот убийца действительно Пантелия, – ужаснулась Наталия, – то Бога нет, и нет никакого Его света, освещающего человеческую душу! – Наталия с презрением к себе самой вспоминала свою веру в то, что в душе Пантелии, которая казалась ей кроткой, как у голубя, живут души детей, покинувших этот мир еще до того, как познали, что такое страх и грех.

В Наталию вселился страх после того, как однажды, прохладным осенним утром, в беловатом тумане ядовитых болотных испарений исчезли Дойчин, собака и лодка, их словно шапкой-невидимкой накрыло. А вдруг этой шапкой-невидимкой был Пантелия? Кроме того, на влажной земле вокруг хутора она обнаружила следы козьих копыт и мужских ног огромного размера. В тот день Наталия перепугалась до смерти, ее трясло от ужаса. Следы могли принадлежать только нечистому или же Пантелии и его козе. Если он неизвестно куда увез на лодке Дойчина и его пса, то что ему мешает проделать то же самое с Ветой, Стеваном и Даниилом? И потом прирезать их как цыплят. Не сразу. А через три недели. Между преступлениями, которые постоянно происходили в Караново и его окрестностях, всегда был промежуток ровно в три недели.

Судя по торопливости, с которой Наталия принялась собирать хоть сколько-нибудь ценные вещи, Данило и Вета поняли, что приближается возвращение, но никто из них не знал, что это был выбор между перспективой голодать в Караново и быть прирезанными на хуторе Пантелией.

Стеван догадывался, что что-то происходит, а когда услышал, что все еще может закончиться хорошо, маятник надежды остановился где-то между страхом и радостью. Альбом с почтовыми марками из бог знает какого далекого прошлого снова лежал на столе перед ним и Данилой. Они, оживленные и любознательные, без денег и билетов путешествовали по всему миру, делая остановки то в Венеции, то в Индии, то в Австралии с ее кенгуру и коалами. Пирамиды древнего Египта и стеклянные небоскребы Нью-Йорка рождали у Рыжика надежду, что однажды он увидит их собственными глазами. Но больше всего его волновали изображения орхидеи-хищницы из Южной Америки, голубой русской кошки на марке какой-то далекой страны и карлик, про которого все говорили, что на самом деле таких не бывает, а Лука Арацки спокойно заметил:

– Почему же не бывает? На свете много чудес.

Притихший, примирившийся с жизнью и своими многочисленными душами, Стеван описывал Рыжику Будапешт, Прагу, Вену, Париж, которые он видел в ранней молодости, и города, в которых только собирался побывать и с которыми много лет спустя познакомился Данило, пытаясь отыскать своего пропавшего брата.

Вдруг, в одночасье, на хутор нагрянула поздняя осень. Все громче шуршала под ветром пожелтевшая осока, а сквозь ее шорох доносились и голоса Арацких, давным-давно приезжавших сюда охотится на уток. По ночам вода на болоте покрывалась тонкой корочкой льда, окна обрастали морозными цветами.

В долгой нью-йоркской ночи Данило Арацки снова увидел хутор и морозные цветы на оконных стеклах, альбом с марками, который и сам не зная почему спустя много лет упаковал в чемодан вместе со стетоскопом, «Карановской летописью», семейными фотографиями и белым зайцем Дамьяна. Куда направиться и есть ли такое место, где его примут без подозрения, он не знал. Не знал он этого и тогда, когда в ночь большой охоты на лягушек попытался сбежать из детского дома в Ясенаке, но был настигнут на другом берегу Тисы и помещен в бывшие графские конюшни, ставшие в новые времена приютом для бездомных, алкоголиков и «беспризорных» детей, откуда через несколько недель тоже сбежал. Так начались его скитания по приютам и детским домам.

В конце концов, Данило осел в одном из них, на берегу Бегея, опасаясь, что если вдруг Петра его все-таки выпустят, он не сможет снова его найти. Такой же крик, как когда он услышал, что дома в Караново больше нет, вырвался у него не тогда, когда он призывал потерянного брата, а когда на пороге детского дома возле Бегея неожиданно появился Арон Леви, которого он давно не видел даже во сне. И мир заиграл всеми красками.