Безответная любовь - Рюноскэ Акутагава

Сразу же после этих слов перед Длинноволосым дождем посыпались такая необходимая ему свирель, а кроме нее, и золотые доспехи, и серебряный шлем, и стрелы с павлиньим оперением, и лук из благоухающего дерева, и прекрасная одежда военачальника.

VI

Когда богоподобный Длинноволосый с луком из благоухающего дерева и стрелами с павлиньим оперением за плечами, верхом на черной собаке и держа под мышками белую и пятнистую, спустился с неба в резиденцию министра двора Асуки, два молодых самурая перепугались, не зная, что делать.

Не только они – испуган и удивлен был даже сам министр двора, который, ничего не понимая, некоторое время изволил лицезреть величественную фигуру Длинноволосого, будто тот явился ему во сне.

Длинноволосый начал с того, что, сняв шлем, вежливо поклонился министру двора и сказал ему:

– Меня зовут Длинноволосый, и я живу в этой стране у подножия горы Кацурагияма, именно я спас двух ваших дочерей, а самураи и пальцем не пошевельнули, чтобы усмирить Моллюска-отшельника и Земляного паука.

Услыхав это, самураи, которые до этого горделиво заявили, что именно им принадлежит заслуга в том, о чем только что рассказал Длинноволосый, покраснели и, перебивая друг друга, стали защищаться:

– Этот человек несет несусветную ложь. Именно мы свернули шею Моллюску-отшельнику, именно мы разрушили козни Земляного паука.

Министр двора, стоя между ними, не в силах определить, кто говорит правду, переводил взгляд с самураев на Длинноволосого, а потом, обернувшись к дочерям, спросил:

– У меня нет другого способа, как узнать у вас. Кто из них ваш спаситель?

Обе девушки, бросившись на грудь отца, сказали со стыдом:

– Нас спас Длинноволосый. Доказательством может служить то, что в его длинных волосах воткнуты наши гребни, можете сами увидеть.

Действительно, на голове Длинноволосого сверкали золотой и серебряный гребни.

После этого самураям не оставалось ничего другого, как, распростершись перед министром двора, с дрожью сказать:

– Мы совершили предательство, заявив, будто спасение ваших дочерей наша заслуга, хотя она принадлежит Длинноволосому. Примите во внимание наше чистосердечное признание и сохраните нам жизнь.

Вряд ли нужно говорить о том, что произошло дальше. Длинноволосый, получив большую награду, стал зятем министра двора, а два молодых самурая, преследуемые тремя собаками, убежали из столицы. Одно только осталось неизвестным, поскольку дело было очень давно: какая из двух сестер стала женой Длинноволосого.

1919

Трясина

Случилось это в дождливый день после полудня. В одном из залов картинной галереи я обнаружил картину, написанную маслом. «Обнаружил» – сказано, пожалуй, слишком сильно, впрочем, что мне мешает так именно и сказать: ведь только эта картина висела в полутемном углу, только она была в ужасающе бедной раме; картину повесили и словно тут же о ней забыли. Картина называлась «Трясина», автор не принадлежал к числу известных. И сама картина изображала всего-навсего ржавую воду, сырую землю да еще траву и деревья, густо растущие на этой земле; в ней не было ровным счетом ничего, на чем мог бы остановить взгляд обычный посетитель.

Странно, но художник писал столь густую растительность, совершенно не пользуясь зелеными красками. Тростник, тополя, фиги – все это было грязно-желтого цвета. Какого-то гнетущего желтого цвета, цвета сырой глины. Действительно ли художник так видел зелень? Или ему почему-либо нравился этот цвет и он нарочно усиливал его? Я стоял перед картиной потрясенный, и этот вопрос все время мучил меня.

И постепенно чем больше я в нее вглядывался, тем яснее понимал, какую она страшную таит в себе силу. Особенно земля на переднем плане, – земля была написана до того убедительно, что вы явственно ощущали, как ступает по ней ваша нога, как с тоненьким всхлипом увязает по самую лодыжку в гладкой дрожащей жиже.

За небольшой картиной маслом я разглядел несчастного ее художника, который стремился возможно острее показать самую суть природы. Эта желтая болотная растительность внушала мне такое же трагическое, такое же глубокое, рождающее восторг чувство, какое внушает всякое выдающееся творение искусства. Среди множества больших и небольших картин, заполнивших галерею, не нашлось бы ни одной, равной этой по силе.

– Вы, кажется, в восторге? – Чья-то рука хлопнула меня по плечу, и я, с таким чувством, словно меня бесцеремонно разбудили, обернулся. – Ну как вам эта штука?

Говоривший пренебрежительно мотнул свежевыбритым подбородком в направлении картины. Модный коричневый пиджак, крепкое сложение, самоуверенный вид знатока – это был художественный критик одной из газет. Я припомнил, что уже не впервые именно этот критик вызывает во мне чувство неприязни, и очень неохотно ему ответил:

– Это шедевр.

– Шедевр?! Забавно! – Критик расхохотался, подрагивая животом.

Привлеченные его смехом, несколько посетителей, стоявших поблизости, словно сговорившись, разом посмотрели в нашу сторону. Мне сделалось еще неприятнее.

– Забавно! Кстати, вы знаете, художник был отнюдь не из числа устроителей выставки, однако он так все время стремился ее выставить, что семья покойного упросила жюри и ее в конце концов сунули в этот угол.

– Семья покойного? Значит, автор картины умер?

– Да, он умер. Впрочем, он был мертв и при жизни.

– То есть как это?

– Уже довольно давно он был не в себе.

– И когда вот это писал?

– Разумеется! Какой же нормальный станет писать в таком цвете. А вы вот даже изволите восхищаться – ну не забавно ли!

И критик снова разразился самодовольным смехом. Он наверняка полагал, что я устыжусь своего невежества. Больше того, он, как видно, хотел, чтобы я почувствовал его превосходство.

Увы, я разочаровал его. Я слушал его, и чувство почти торжественное наполняло меня невыразимым волнением. Я с трепетом снова и снова погружался в созерцание картины. И снова видел за небольшим холстом несчастного художника, терзаемого страшным нетерпением и тревогой.

– Да, у него, как видно, никак не выходило то, что он хотел, и это свело его с ума. Вот в чем все дело!

И критик с проясненным лицом, почти радостно, улыбнулся. Вот она, единственная награда, полученная от людей, от общества безвестным художником, принесшим в жертву свою жизнь, одним из нас.

Сильный трепет прошел по всему моему телу; я опять, в третий уже раз, бросил взгляд на печальный холст. Там между угрюмым небом и угрюмой водою с чудовищной силой – природа – это есть мы! – жили тростник, тополь, фиговое дерево цвета сырой глины.

– Шедевр!

Я повторил это слово гордо, глядя прямо в лицо художественному критику.

1919

В дороге

I

Не прошло и получаса после пушечного выстрела, возвещавшего полдень, как почти все столы университетской библиотеки, в которой до этого не