Безответная любовь - Рюноскэ Акутагава

бессонной ночи, в особенности же толкуя смысл понятия «сыновний долг», – так вот, разве сказал бы он, что намерен служить Учителю, как служат родителю, и пустился в длинное рассуждение об этом. Но в это время он, гордый сознанием собственной безупречности, увидел, как по лицу Сико, человека дурного, пробежала усмешка, и вдруг понял, что прежняя гармония в его душе пришла в разлад. И тогда ему открылась причина этого разлада. Она заключалась в том, что в душе его теперь одновременно живут та самая, но впервые им замеченная удовлетворенность и критическое отношение к ней.

Он по-прежнему предавался неусыпным заботам о Басё в тяжком его недуге, когда нельзя было поручиться даже за завтрашний день, но разве беспокоился он теперь хотя бы о его здоровье? Он напрасно глядел на свои старания довольным взором. Ему было стыдно, как это бывает в подобных случаях со всяким честным перед собой человеком. Он ощущал, что противоречие между удовлетворенностью и раскаянием уже связывает его. Именно под взглядом Сико, едва он натыкался глазами на его улыбающееся лицо, он все яснее сознавал в себе это чувство удовлетворенности и оттого все чаще и с нарастающей строгостью помышлял о собственном ничтожестве. И так все шло не один день; когда же наступил срок последнего глотка воды, нравственно опрятный, но неожиданно легко возбудимый Кёрай под тяжестью названного противоречия вовсе утратил присутствие духа. Это было достойно сожаления, но это было вполне естественно!

Он взял палочку с белым перышком на конце из рук Кикаку, и все в нем как-то крепко сжалось, но когда он стал водить ею по губам Басё, то уже не мог сдержать волнения: дрожь непрерывно сотрясала его.

К счастью, жемчужины слез отяжелили в тот миг его ресницы, и все остальные ученики, даже острый на язык Сико, истолковали причину возбуждения единственно скорбью.

Вздернув плечи, обтянутые светло-коричневой, мелкого узора тканью, Кёрай робко пробрался к своему месту, после чего вложил палочку в руки Дзёсо.

Невозмутимый крепыш Дзёсо, смиренно опустив глаза и что-то тихонько бормоча себе под нос, спокойно увлажнил губы Учителя. Его склоненная фигура выглядела в эту минуту весьма импозантно.

Неожиданно из угла гостиной послышался ужасный смех. По крайней мере, всем показалось, что послышался именно смех. Доподлинный хохот! Поднимался он откуда-то из кишок: горло и губы не пускали его, но удержать не могли, и он будто клочьями извергался из ноздрей. Не то чтобы все они тут утратили способность смеяться. Просто на самом деле это было рыданием – рыданием, с которым, захлебываясь от слез, хотел совладать Сэйсю, но грудь его не выдержала, рыдание вырвалось на свободу и вознеслось к вершинам скорби. Быть может, многие из учеников вспомнили сейчас строки Учителя, сложенные им в память об Иссё, так рано ушедшем:

       Содрогнись, о холм!

Осенний ветер в поле —

Мой одинокий стон.

Оссю и сам едва не задыхался от слез, но для него в этих ужасных рыданиях было что-то чрезмерное. Уж если тебе не хватает мягкой сдержанности, то напряги волю и справься с собой! Словом, он не мог не испытывать неприятного чувства, слушая рыдания Сэйсю. Но характер этой неприязни? До какой степени она шла от его разума? В голове прозвучало: «Нельзя!» – но в какой-то миг сердце его при звуках скорбного голоса Сэйсю содрогнулось, и глаза защипало от навернувшихся слез. Да, рыдания Сэйсю были неприятны ему. Юноша и потом неизменно держался того мнения, что плакать – значит унижать свое достоинство. И все же сейчас слезы переполняли глаза. Оссю вцепился обеими руками в колени и всхлипнул.

Но не один Оссю слишком явно обнаружил свои чувства. Зашмыгал носом еще кто-то из сидевших у изножия постели. Голос Оссю прерывисто задрожал, сообщая свою дрожь печальному холоду гостиной. И среди этих горестных звуков Дзёсо, покачивая четками из священной смоковницы, свисающими с запястья, по-прежнему степенно возвратился на свое место, а к изголовью придвинулся Сико, сидевший до этого напротив Кикаку и Кёрая. Но кажется, у хозяина хижины «Цветы на восходе», известного своей склонностью к иронии, были достаточно крепкие нервы, чтобы не поддаться настроению окружающих и не проливать напрасных слез. На его смуглом лице бродило неизменно насмешливое презрение к людям. Со своей неизменной способностью превосходно держаться на встречном ветру он одним легким движением увлажнил перышком губы Учителя. Все так! Однако бесспорно, что даже он испытывал сейчас, хоть и на свой лад, какое-то глубокое чувство.

       Может быть, кости мои

Выбелит ветер.

Он в сердце

Холодом мне дохнул.

Дней пять назад Учитель промолвил: «Думал я, что умру на подстилке из травы, а изголовьем мне будет земля, и теперь я больше всего радуюсь оттого, что сбылось мое заветное желание и я покидаю сей мир на такой прекрасной постели», – и он повторил это не однажды, благодаря их за заботу. Но не все ли равно где: среди выжженных ли зимою полей или в гостиной у Ханая Нидзаэмона?! Ведь только недавно их, подающих теперь Учителю последний глоток воды, беспокоило то, что он все еще не сложил своего предсмертного стихотворения. Еще вчера они строили планы, как по смерти его они соберут его хокку в сборник. Даже сегодня, сейчас, они глядят на того, кто с каждой минутой приближается к своему концу, взором дотошного наблюдателя, словно бы находя в этом особую приятность! Если же сделать еще один шаг и прибегнуть к иронии, то отчего бы не предположить за этим их глядением соответствующей главы предбудущих «Записок на склоне лет», главу, которую они всенепременно напишут завтра или в другой свободный день?

Выходит, мнение о них поэтов из иных школ, сильные и слабые стороны собратьев-учеников, собственный интерес, – короче, все, что не имело никакого отношения к неминуемой смерти Учителя, – вот что, оказывается, управляло их головами, когда они ухаживали за ним?! Потому-то прав Учитель и сбывается угаданное в стихах: его кости выбелит ветер среди беспредельных выжженных полей человеческой жизни. И все они, его ученики, плачут не о кончине Учителя, они плачут о самих себе, утративших Учителя. Не о мастере, умирающем в нищете там, среди выжженных полей, печалятся они, а печалятся о самих себе, утративших мастера здесь, в сумерках этого вечера. Так что же, порицать их за это с точки зрения высокой нравственности? Они – люди, и жестокость свойственна им от рождения…

Отдаваясь таким безотрадным размышлениям, но и торжествуя