Пикассо. Иностранец. Жизнь во Франции, 1900–1973 - Анни Коэн-Солаль

всех повлиял на юного Дэниэля-Анри. «Он был типичным революционером 1848 года, человеком, страстно любившим свободу, литературу, музыку, театр и актрис, – рассказывал Канвейлер. – Невероятно интересный человек, и к тому же писатель. В детстве я часто гулял с ним…»{243}

Сам Канвейлер, как и его дядюшка-амико, тоже был увлекающейся натурой. Он смотрел все модернистские постановки Люнье-По[80] в Театре искусств (Théâtre de l’Oeuvre); шестнадцать раз слушал оперу Дебюсси «Пеллеас и Мелизанда»{244}; участвовал в акции протеста у могилы Золя на кладбище Монпарнас; запоем читал Гёте, Гельдерлина, Новалиса, Ницше; при любой возможности посещал Лувр, Осенний салон, Салон независимых, а каждое воскресенье садился в поезд и ехал осматривать французские соборы и замки. Но это было еще не все. Как и Крамарж, Канвейлер получил образование в эпоху расцвета немецкоязычных историков искусства, которые в течение XIX века стали посланниками нового мировоззрения, «объединяя художественные произведения человечества самых разных времен и народов»{245}. Эти искусствоведы представляли разные культуры, но все они были образованны, любознательны, проницательны и энергичны. Аби Варбург был «гамбуржец сердцем, еврей по крови, а душой флорентиец»{246}. Антон Шпрингер делил свое время между Богемией, Австрией и Германией. Джованни Морелли был врачом, считавшим себя «итальянцем с немецким образованием». Что касается Юлиуса Мейера-Грефе, для которого искусство было «наивысшей радостью», то он родился в Венгрии. И Канвейлер следовал по заданной ими траектории – стремился влиять на мир искусства, считая, что именно «художники создают визуальную вселенную человечества».

«Я прочитал довольно много книг по древней живописи, – признавался он. – Но эти книги не могли служить мне руководством по эстетике. Они были для меня историческим путеводителем, научным ориентиром, но с эстетической точки зрения я должен был обходиться самостоятельно. Так что искусство, которое я любил тогда, я люблю и сегодня, особенно Рембрандта. Его «Вирсавия» (Bathsheba) в Лувре поразила меня когда-то давно, в юности, и до сих пор поражает, как одна из самых красивых картин в мире»{247}.

С этой генеалогией, более гнетущей и запутанной, чем у вольтеровского Кандида в Париже, мы теперь возвращаемся в 1907 год, когда пути Канвейлера пересеклись с путями другого «иностранца», прокладывающего себе путь в лабиринтах Парижа, чтобы стать художником мирового масштаба. Да, пришло время рассказать историю дирижера Канвейлера и тенора Пикассо! Но пока давайте вернемся в «Бато-Лавуар». Потому что мы должны глубже изучить период с 1907 по 1914 год, когда молодой торговец произведениями искусства начал с успехом создавать свое собственное пространство в чужой стране.

18

Возвращение в «Бато-Лавуар»

Показав свое удостоверение, полицейский в штатском сообщил Пикассо, что в девять часов он должен предстать перед судьей, и приказал следовать за ним. Пикассо поспешно оделся и, дрожа от волнения, вышел за полицейским{248}.

Фернанда Оливье

В последний раз мы видели Пикассо в августе 1906 года, когда, переполненный энергией и мечтами о новых начинаниях, он вернулся из Госоля. К тому времени художник уже сделал несколько открытий. Он обнаружил, что может закончить портрет Гертруды Стайн, применив в работе упрощенный подход, придав лицу модели образ маски. И задумал новый амбициозный проект, который со временем позволил ему совершить революцию в живописи. И все же в то время у Пикассо не было полной уверенности в том, что он окончательно вышел из творческого тупика. К тому же ему постоянно приходилось решать самые разные житейские вопросы – его будни по-прежнему были наполнены множеством проблем, которые мешали целиком отдаться работе.

В январе 1907 года министр внутренних дел Жорж Клемансо неожиданно назначил на пост главы французской тайной полиции Селестина Эньона, офицера «трудолюбивого, исполнительного и чрезвычайно преданного своему делу»{249}. Эньону было поручено создать разведывательное управление для слежки за проживающими во Франции иностранными гражданами с целью предотвращения преступлений и тайных заговоров. В итоге Эньон создал двенадцать региональных бригад передвижной полиции под названием «Бригады тигра», которые должны были стать внушительной и «единственной полицейской силой демократии», призванной следить за деятельностью и передвижениями не только террористов и анархистов, но и «кочевников, цыган и уличных артистов»{250}.

Двадцать восьмого февраля 1907 года Клемансо выступил в Палате депутатов с речью, в которой обозначил свои планы по реорганизации устаревшей французской полицейской системы. «Наша система репрессий архаична и доисторична, – доложил он. – Нам нужна судебная полиция и полицейские отряды, специально подготовленные для организованного преследования негодяев»{251}.

В то время Пикассо был занят поисками своего собственного голоса, исследуя все возможности. В марте 1907 года в Салоне независимых он увидел «Голубую обнаженную. Воспоминание о Бискре» (Blue Nude. Souvenir de Biskra) Матисса с ее перекрестными штрихами и мощными, искаженными бедрами и внимательно рассмотрел «Купальщиц» (Bathers) Дерена – трех таинственных незнакомок с геометрически выверенными, скульптурными телами, четко выписанными на синем фоне.

И в тот же период, после череды писем от матери, в которых Мария Пикассо-и-Лопес упрекала его или высказывала свои печали, сожаления и разочарования, Пикассо внезапно начал получать от нее письма, тон которых заметно изменился:

«Мой дорогой сын Пабло! Я только что получила твое письмо и до глубины души взволнована им. Я так рада, что у тебя все в порядке и ты задумал большое полотно!»{252}

Несмотря на то, что Пикассо рассказал семье, что начал работу над грандиозным проектом («Авиньонскими девицами»), детали задуманного он пока никому не открывал. Хотя мать художника и не нуждалась в подробностях. «Я знаю, что все, что я говорю тебе, я порой преувеличиваю, но в одном я уверена без всяких преувеличений – в том, что ты самый лучший», – признавалась она любимому сыну в своих письмах{253}.

Желая поддержать монументальное начинание друга, приступившего к работе над «большим полотном», и по-своему стремясь подпитать увлечение Пикассо примитивным искусством, Аполлинер однажды оказал ему помощь в приобретении двух каменных статуэток испано-римского периода. Они были невероятно похожи на выставленные в Лувре, в зале № 7, «иберийские статуэтки», которыми Пикассо всегда восхищался. Предложив другу приобрести «статуэтку с изображением мужчины с короткими волосами и статуэтку с изображением женщины в вуали и с волосами, закрывающими уши», Аполлинер даже не подозревал, что эта «сделка» втянет его самого и Пикассо в фантастический скандал, компрометирующий обоих.

Все началась с того, что Аполлинер познакомился с неким бельгийцем, Жери Пьере, которого по доброте душевной нанял в качестве своего «секретаря и доверенного лица». Трудно представить более причудливую историю: Пикассо, одержимый поисками новых форм