Пикассо. Иностранец. Жизнь во Франции, 1900–1973 - Анни Коэн-Солаль

информации. В основном его имя упоминают в связи с кубизмом. Хотя после посвященной ему выставки, организованной Изабель Моно-Фонтен[75] в Центре Помпиду в 1984 году, после выхода в 1988 году его биографии, автором которой был Пьеро Ассулин[76], после статей Вернера Шписа[77] и Ив-Алена Буа[78] мы узнали о Канвейлере чуть больше. Но доступ к его архивам все еще закрыт, и его образ по-прежнему представляется загадочным и недоступным. На фотографиях Канвейлер выглядит самым обычным человеком. И, судя по его рассказам, жил он тоже самой обычной жизнью. Но как же так получилось, что, оставаясь в какой-то степени человеком без прошлого, он заложил мощный фундамент кубизма и оказал такое огромное влияние на мировую культуру? Чем больше я думала о Канвейлере, тем больше меня поражала его разносторонняя личность и огромное количество талантов, которыми он был наделен. Мне очень хотелось разгадать его…

«Когда-то давно я мечтал стать дирижером, но потом отказался от этой идеи, – признался Канвейлер в интервью Франсису Кремьё. – Я думаю, что подсознательно это желание во мне зародилось по той же причине, которая в конечном итоге побудила меня стать арт-дилером: я понимал, что сам я не был творцом, но… Как бы это сказать?.. Я чувствовал, что могу быть посредником в относительно благородном смысле»{236}.

Не кажется ли вам странным это совпадение? Давая определение своему предназначению, и Канвейлер, и Пикассо неосознанно выбрали музыкальные метафоры – тенор и дирижер. Тенор находился в поисках своего дирижера, а дирижер искал своих музыкантов.

«В занятии живописью я видел возможность помогать людям, которых считал великими художниками. Я был посредником между ними и публикой. И это давало мне моральное оправдание тому, что я был арт-дилером».

Что же побудило хорошо образованного молодого человека из буржуазной семьи, выросшего в Германии и имеющего еврейские корни, приехать в Париж и заняться продвижением никому не известных «странных» художников? «В начальной школе, в которую я ходил, существовала определенная степень антисемитизма, – вспоминал Канвейлер. – Я был обычным мальчишкой из еврейской семьи, но вырос в месте, которое было почти полностью протестантским. Однажды, когда я шел по улице, несколько малолетних головорезов моего возраста стали кричать мне вслед “еврейский выродок!” Я чувствовал себя ужасно, хотелось провалиться сквозь землю. Но когда я стал взрослее и уже учился в старших классах, меня не обзывали, а напротив, я пользовался уважением товарищей из-за своих интеллектуальных способностей. В некотором роде меня даже считали вундеркиндом. Я многим нравился, а некоторые даже восхищались мной»{237}.

Точно так же, как в конце XIX века столица Баден-Вюртемберга стала центром зарождающейся автомобильной промышленности благодаря местным инженерам, таким как Карл Бенц, Роберт Бош, Готлиб Даймлер и Вильгельм Майбах{238}, которые регистрировали патент за патентом, молодой Даниэль-Анри Канвейлер прокладывал себе путь между позорным прозвищем «еврейский выродок» и более лестным статусом вундеркинда.

Со своими детскими травмами, семейным богатством и головокружительным взлетом Канвейлер воплощал в себе архетип невидимого, символического (но сложного и значительного) наследия{239}. Другими словами, он был типичным немецким евреем и шел по стопам других интеллектуалов того же происхождения – Моисея Мендельсона, Генриха Гейне, Аби Варбурга. Но эта генеалогия немецких евреев находилась в диалоге с более широким протестантским контекстом. «Теперь я часто думаю, что на самом деле на меня довольно сильно повлияли мои учителя в Штутгарте, и мое душевное состояние изначально было протестантским. Согласно философии Фихте, человек должен сам прийти к своей идентичности. Сейчас я это очень хорошо понимаю. Я не скрываю от себя того факта, что этот идеал по сути своей прусский, но я думаю, что при нынешнем положении вещей это единственно возможный идеал»{240}.

В 1932 году в частной беседе со своим зятем Мишелем Лерисом Канвейлер открылся немного больше. Такова была судьба всех немецких евреев на протяжении многих поколений: благодаря строгому образованию, или, скорее, основательной подготовке к жизни, которую немецкие евреи получали в школах и университетах, они, становясь взрослыми, прибивались к классу немецкой буржуазии. Но, вырастая в этом пространстве, сотканном из бесконечных противоречий, объединенные своим двойственным наследием, немецкие евреи – какие бы дружеские отношения они ни заводили на своем пути – все равно жили обособленно от остального общества.

Евреи, которым не было места в немецком обществе, чувствовали себя словно сидящими на откидном сиденье и вынуждены были искать другое пространство. То, где они могли бы существовать более уверенно. Застрявшие на чужой земле немецкие евреи часто смотрели на Париж как на «столицу мира» и стремились во Францию, которая еще в XVIII веке предоставила евреям французское гражданство, почти за столетие до того, как им дали равные гражданские права в Германии.

Преимуществом для них было знание французского языка. Канвейлер выучил его еще в детстве. «У нас всегда были няни-француженки, – рассказывал он, – и, да, я свободно говорил по-французски»{241}. Эта традиция на протяжении многих поколений сохранялась в жизни немецких еврейских семей, для которых наем няни с другого берега Рейна представлял собой своего рода защиту. «То, что моим первым иностранным языком должен был быть французский, – писал историк Джордж Л. Мосс[79], получивший образование в Берлине, – было вполне естественно в семье, которая искала вдохновения во Франции, как и многие немецкие евреи. Знание иностранных языков было необходимостью»{242}.

Несмотря на то, что со времен средневековья немецким евреям было запрещено владеть землей, и несмотря на то, что им приходилось переживать регулярные преследования и погромы, они достигали замечательного социального подъема, создавая свой бизнес, открывая собственные клиники и галереи, занимаясь импортом и экспортом колониальных товаров, начиная с кофе и заканчивая драгоценными металлами, включая золото. Так было и в случае с «дядей Зигмундом» – Зигмундом Нойманном, одним из трех старших братьев матери Канвейлера. Он сколотил свое состояние на импорте золота из Южной Африки, сотрудничая с алмазодобывающей компанией Кимберли. Позже он женился на дочери банкира из Александрии, а в 1910 году основал в Лондоне свой собственный банк (Neumann, Luebeck & Co.). По словам Канвейлера, «дядя Зигмунд был великим магнатом». Он-то и оказал племяннику первую финансовую поддержку в виде волшебных 22 000 золотых франков. Эти деньги позволили начинающему арт-дилеру арендовать магазин на улице Виньон, обтянуть стены холстиной, нанять простака Жоржа и купить свои первые картины.

Кроме дядюшки Зигмунда, у Канвейлера был и еще один выдающийся предок – двоюродный дедушка по материнской линии Йозеф Гольдшайдер, которого все называли «дядя-амико». Интеллектуал-вольнодумец, фонтанирующий оригинальными и экстравагантными идеями, он больше