Милли Водович - Настасья Ругани

него все пошло под откос, думает Дуглас. Из-за того, что пережил отец где-то там и принес эту жуть в дом, разочарование въелось в Адамсов до самых костей. Оно мешает им быть под стать соседям: сажать что-то в саду или починить ограду.

На кой черт держаться внешне как подобает, если внутри у тебя все высохло и почернело?

– Нам просто надо поехать в Майами! – воодушевляется Милли.

Дуглас оценивает идею скептически.

– Почему нет? Это станет первым шагом к нашей будущей профессии, – заверяет она. – Ведь нельзя грустить, когда у тебя ноги в песке, так?

Дуглас улыбается и закуривает новую сигарету, роясь в памяти. Нет, никого похожего на Млику. Может быть, Сван, во времена его сырных суфле и мечтаний о мишленовских звездах. Впрочем, Свана никогда не занимали ни океан, ни счастье. Эта девчонка точно мираж. Даже ее золотое в свете розовой луны лицо напоминает о сокровищах подземелий из его детских сказок. В ее глазах – все небесные жители и все замогильные чудища. А если по правде, то больше всего она похожа на светлячков в саду его бабушки. Странных, отливающих разными цветами – такими, что не поблекнут.

– До нашего будущего офиса часов девять езды, – сообщает Дуглас. – Готова?

– Положись на меня!

На этом обещании они приближаются к забору фермы Водовичей. Но возле почтового ящика дорога как-то удивительно блестит, будто вся в жидкой пластиковой пленке.

Дом проступает из странного рыжеватого потрескивания совсем рядом. Хлев в огне. Пламя невысокое, но плотное. Сирены прорезают гомон куриц и взаимные проклятия. Вода бьет из шланга, черные тени вцепляются друг в друга, катаются по земле, наталкиваясь на другие тени.

У Водовичей – гражданская война.

Дуглас и Милли переглядываются с одинаковой горечью детей в последний день каникул. Он берет ее за руку, и они в общем порыве бегут навстречу жару, от которого перехватывает дух. Но как только Дуглас узнает Арчи, вцепившегося Тареку в ворот футболки, все его тело отстраняется от Млики. Две группы парней дерутся, поднимая пыль. Можно подумать, что они в трансе, танцуют посреди двора племенной танец, задыхаясь в дыму. Всякий раз, когда полиция пробует вмешаться, сухая земля поднимается, скрывая битву. Милли ищет в общей смуте Деду и натыкается на зеленую ночнушку матери. Она машет ей, но Петра видит только Дугласа.

И, в отличие от дочери, видит не друга с большими мечтами о пляжах и дружеской близости. Ее взгляд упирается в длинного юношу, увядшего как ландыш, согнутый над былой беззаботностью, со скрытными глазами-щелками, озирающими все исподлобья. Парень оттуда, думает Петра с тупой болью тех, кто хочет забыть. Щеки раскраснелись от мороза и насилия; это он. Правда, бледнее, и черты лица не такие твердые, но она узнает его. Враг. Следуя глубинному инстинкту, она защищается, проверяет, застегнуты ли пуговицы на груди. «Это он», – говорит она, бледнея. Один из тех молодых сербских солдат, сигарета свисает в углу влажного рта, ружье наставлено в упор, а рука шарит под юбкой. Она не говорит вслух, но смотрит прямо на него, этого довольно. Она встречается с его неожиданно уязвимым взглядом, и прошлое соединяет два образа. Грязная грубая рука на колготках. Сальные слова бегут по шее. От мундира больно. Сердце подскакивает, как вдруг шериф стреляет три раза над их головами. Полицейские берут поле битвы на мушку. Кулаки замирают. В воздухе пахнет раненой плотью. «Война», – шепчет Петра. И ее так долго томившийся крик пронзает шелест голосов и сердца́. Все смотрят на нее, пока голос рвется из легких. Зажмурившись, подавшись головой вперед, она выпускает наружу тени прошлого и все недели, прожитые без сына. На смену крику приходят смущение и боль.

Глядя безумными глазами на дула, наставленные на нее и ее народ, она невольно закрывает голову руками. И отрекается снова. Двое молодых испанцев изумленно смотрят на нее, а подошедший сзади Деда медленно опускает ее руки, нашептывая что-то на боснийском. Простую колыбельную, отчего она становится похожей на маленькую девочку, прижавшуюся к отцу.

– Огонь потух, так что все расходятся, ясно? – нервно командует офицер. – Спокойно возвращаемся по домам. Давайте-давайте, живее!

Банда Арчи лениво уходит, вскидывая в знак прощания руку по локоть или зигуя.

– Еще увидимся, – грозится мальчик возраста Милли.

Он толкает на ходу Деду, который кипит внутри, под испачканной в пепле одеждой. Не будет ни погони, ни арестов. Никакого правосудия для Водовичей. И в этот вечер они не восстанут: не после крика Петры.

– Дуг, Арч, в машину! – кричит шериф.

Арчи с заплывшим лицом оскаливается и шлет воздушный поцелуй Милли, которая затаилась за Дугласом, стеной с поднятыми кулаками. «Что я должен делать? – спрашивает он себя, сбитый с толку. – Бросить семью или светлячков?» Ища ответ, Дуглас смотрит на Милли. Но Петра материнским, почти животным жестом хватает дочь и притягивает к себе. Милли не упирается, потому что взгляд ее замер дальше, на неподвижном мохнатом комке рядом с курятником.

– Садись! – орет шериф на топчущегося сына.

– Ты слышал мамашу, вали отсюда, грязный фашист! – бросает ему Тарек.

И Дуглас слушается, несмотря на стыд. Я все-таки сын Адамсов, ни на что не годен. Сквозь грязное стекло и брызги гальки он надеется увидеть светлячков, чтобы догнать их и унести подальше от этого хаоса. Милли, дрожа, идет прямо к Бэду: он лежит на левом боку, прямые лапы скрещены как у спящего дикого зверя. «Все в льва играешь», – говорит она, хотя чувствует: что-то не так. Язык странно свешивается на траву, а вокруг открытой пасти – черное пятно.

– Подарок от твоих лучших друзей! – все горячится Тарек, едва не смеясь от ярости.

Но двоюродная сестра не слышит, она далеко – в шелковистой шерсти. Она берет щенка на руки и кладет безжизненную нежность себе на колени. Кровь течет по ее бедрам. В ушах гудит странный многоголосый шум. Где-то сбоку в голове отдается лай щенка, пушистый и озорной. «С тобой я тоже еще встречусь, Бэд», – шепчет она.

– Вот что они сделали с Алмазом! – продолжает Тарек. – Теперь дошло, что они и с тобой сделают? Все мы, по твоей милости, кончим как твоя шавка!

– Тарек! – ворчит Деда.

В ответ тот исчезает в компании других парней с разбитыми бровями. Милли невозмутимо ласкает краешки ушей, таких нежных, таких мягких.

– Купим нового, – утешает Деда.

Но Милли слушает, как Петра растерянно бормочет что-то без слов, как ни в чем не бывало обмывая Дженет. Потом оглядывает разбитые окна и надписи на стенах дома: «Мерзкие террористы!», «Валите домой!», «Смерть мусульманам!»

– Или лучше кошку? – снова спрашивает Деда, присаживаясь рядом.

Милли еще долго гладит угасшую