Милли Водович - Настасья Ругани

несчастье пройти мимо. При малейшем крике взвывают сирены. Полиция рыщет вокруг и пользуется случаем выломать дверь.

С тех пор как избили Дугласа Адамса, шериф открыла охоту на Красных Равнинах. Мундиры хватают сыновей и братьев, толкают сестер в ночных рубашках на обожженую пыль. Распаленные их жесткостью, молодые парни плюются и бьют в ответ. А когда им надевают наручники и кладут щекой на раскаленный капот, они рычат: «ЗА АЛМАЗА МАРКО ВОДОВИЧА!»

Искра протеста, которой так хотел Тарек, превратилась в костер. В войну, объявленную на Красных Равнинах, чье название стало теперь говорящим.

Но в доме Водовичей жизнь все это время течет точь-в-точь как в Рамадан. Все приспосабливаются, безропотно перенимают ночной образ жизни. Конечно, до Деды доходит душок местных битв: дым выстрелов, гневные брызги слюны. Он даже застал Тарека за разговором с тем черным пареньком, у которого мат через слово. Однако он не волнуется. Внук знает, что если рыть другому могилу, сам упадешь в нее первым. Нет смысла искать проблем. Босния по другую сторону океана, и все конфликты там же. Нужно идти вперед. Всегда. Да и нечего ему забивать себе голову. Работает он как надо. Со всеми честен и вежлив. Вдобавок приглядывает за детьми, а они в основном ведут себя хорошо.

Доказательство: Милли встречает Петру ледяным чаем и плошкой холодного супа из красной фасоли. Тарек поливает из шланга Дженет, а Бэд резвится под брызгами вместе с курами. Все в порядке. Деда продолжает спокойно готовить, слушая по радио, как множатся где-то далеко несчастные случаи. Духовку он не включает, потому что жара и без того мучительная. И только лицо его краснеет над кастрюлей кукурузного бульона, потому что нужно наготовить еды, пока солнце уснуло. Петра с озабоченным видом протягивает Милли список покупок и велит ей идти в супермаркет, который работает до рассвета, и непременно вместе с Тареком.

– Ну, нет! Почему с ним?

– На улице опасно, – объясняет она.

Милли морщится. Она не знает. Дни она проводит, изводя насекомых на пару с дедом или распевая во весь голос в тайнике Бэда, и не слышит ночные неистовства на соседних дорогах. Она засыпает за один зевок, оберегаемая Дедой, и вентилятор хранит ее глубокий сон. Сны Милли свежи, как мокрый нос щенка, уткнувшегося в шею.

– Но почему мне нельзя пойти одной?

Тарек шумно входит через заднюю дверь, хватая по пути ломоть хлеба.

– Потому что Дуглас в лазарете? – предполагает он, жуя и улыбаясь. – Похоже, его так отделали, что сперва непонятно было, кто это – он или его кретин-братец.

Петра не обращает внимания на реплику Тарека, потому что у Млики такой растерянный взгляд, будто новость пронзила ее насквозь. Петра старается оберегать ее от лишних ужасов. Она не рассказывает, что медсестра поделилась с ней по секрету, что видела искалеченное тело юного Адамса, и на нем вырезаны имена Алмаза и Млики. Не Милли. «Млика» – так ее зовут только в семье. Из чего выходит, что виновный близок к Водовичам. Но Петра делает вид, что ничего не знает. Она закрывает глаза, как в автобусе, который проезжает мимо этих гнезд мотыльков, шипящих яростью и местью, – не их местью. Она прячет поглубже разгоряченный спор с шерифом на служебной лестнице больницы. Не вспоминает о криках и пощечине, которую влепила этой глупой и некомпетентной женщине. Потому что если она выплеснет все это, то лишь подогреет в племяннике злобу. А он уже достаточно далеко зашел на гибельный путь. Напрягая шею, Петра смотрит поверх тайн, никогда не заглядывая внутрь, и остается скромной и любящей. Скалой. Однако Тарек, встретившись с ней глазами, все понимает. Он первый подозреваемый в списке шерифа, и Петра это знает.

– С Дугласом все в порядке? – тревожится Милли. – Он ведь не умрет и не останется калекой?

Деда роняет поварешку в суп, обрызгав чистую рубашку. Водовичи сверлят Милли недоумевающими взглядами. И расстреливают вопросами, сразу и в шоке, и в ярости, кричат «почему?», «как так?» и «давно ли?!» Тарек обвиняет Дугласа в худших намерениях, на что Милли грозит ему кулаком, чтобы он замолчал. Деда заставляет ее сесть, а Петра долго отчитывает всякими «ты не должна», «ты не можешь», «ты не смеешь». Все эти отрицания напоминают ей об Алмазе. «Лучше всех» – думает она, ревнуя и злясь на себя за ревность. Милли чувствует, как на ее внутренние просторы слетаются стервятники. Остатки доброты медленно гибнут в их когтях и пастях.

– Посмотри на меня, чудище! – Деда повышает голос. – Эти люди не из таких, как мы! Поняла?! Чтоб никогда!

«Дуглас – такой!» – чуть не рычит она, но сдерживается. Он такой же приятно костлявый, как Алмаз. Он слушает, как она поет, и помогает рыть землю. Если он не из таких, как они, то он – как она, он заодно с ней. Только с ней. Милли чувствует это кожей: та мягчеет, стоит ему взглянуть. Но объяснить она не может. В окружении враждебных ей мыслей она ощущает себя чужачкой. Волну Водовичей она больше не чувствует. Это «мы», о котором говорит Деда, больше ее не касается. По ее сторону только Алмаз и этот мальчик с мечтами о счастье. И, может, еще Дейзи…

– А Дейзи Вудвик, – заговаривает она снова, – с ней я могу видеться, если без Свана?

Со Сваном она встречаться не хочет. Когда они столкнулись последний раз на улице, этот придурок перешел на другую сторону. Не глядя даже на машины. Как будто его жизнь зависит от расстояния между ними. И надо держаться как можно дальше, чтобы ничего не стряслось. Да пусть хоть на край света бежит, если хочет!

Петра застывает, прижав ладонь ко лбу.

– Дейзи? Ты про его мать?

– Да, если ненадолго, могу я к ней заходить?

– Jадна мала[6], – начинает она поникшим голосом.

Деда встречается глазами с Петрой, и та вздыхает. Они оба читали с утра статью в городской газете.

– Что?

– Она умерла, моjа Милли, – говорит Деда, – Она была очень больна.

Милли глядит в пустоту. Но пустота ее заполнена Дейзи. Так плотно, что Деду, Петру и Тарека оттеснило на самый край комнаты. Милли их больше не видит. Она ерзает на стуле, двигает коленями, сгибает и разгибает угол порванной скатерти. И вдруг известие превращается в барьер, который нужно перескочить.

Внезапно она бросается бежать, со всех ног. Она несется и подпрыгивает, охваченная странным стремлением взлететь, хлопает руками по плотной ночной тьме. На какой-то миг она – крылата. Ноги отрываются от земли, она с наслаждением покачивается в угрюмом воздухе.

– Не дальше дома Китайца! – кричит Тарек от калитки.

Но не бежит догонять.