Милли Водович - Настасья Ругани

купить на заправке по газировке. Зайдя в туалет, он уступает наконец отвращению, плюет на свою семейку выродков, бьет стены, заламывает Свану его руки-убийцы и, схватив за затылок, топит головой в толчке. Возвращается он как в трансе. Но уже другим. Вроде того, кем хотел быть, – подальше от Куперов, от Бёрдтауна, этой скотобойни.

– Чем бы ты потом хотела заняться? – спрашивает он.

Милли залпом допивает бутылку и отвечает:

– Съесть вафлю и пойти купаться на речку.

Он смеется. Ему точно нельзя смеяться рядом с ней, думает он, но спохватывается. Этому Дугласу, хорошему Дугласу, можно все.

– Я про другое «потом», когда вырастешь, – поправляется он.

– А! Я бы хотела петь как Майкл Джексон, а ты?

Он ждал что-то в духе учительницы, ветеринара, каскадерки, наконец. Но нет. Она говорит ему про футболку и какой-то клип, который он не видел. Дергает плечами, выдувая ритм в горлышко бутылки, а он хохочет. Все это дикий бред, но время, проведенное с ней, оно не впустую. Не просто бежит, а ты ждешь, когда уже идти домой, ужинать и спать. Время с ней не торопится. Печатает воспоминания. Да, рядом с ней он как будто новый. Как будто без фамилии. И не в Бёрдтауне. Просто есть как есть, в настоящем, которое все сметает на пути.

– Спой что-нибудь, – предлагает он весело.

– Только если скажешь, чем сам хочешь заниматься.

– Не пойдет.

Но Милли не отступается. Она даже ловит себя на том, что тянет Дугласа за футболку, а он мягко ее отстраняет. Ей, в конце концов, нравится этот бледный парень, похожий чем-то на землеройку. Лежа вот так в вечерней позолоте, закинув худые руки за голову и скрестив ноги, он напоминает ей Алмаза. Зной от него тоже делается текучим, и вкусно пахнет зерном.

– В общем, это глупо, но я хотел бы быть счастливым, – наконец признается он вполголоса.

– Это же вроде не профессия?

– Это лучше!

Дуглас объясняет, что большинство людей проводят по десять часов каждый день, делая то, что терпеть не могут, только затем, чтобы быть счастливыми две недели в году. Он не собирается жить только по выходным и праздникам.

– И как ты тогда?

– Как-нибудь справлюсь. Твоя очередь.

Милли без грамма смущения запевает «Billie Jean». Он слушает без ехидства. Все, что он может сказать: она не похожа на тех вундеркиндов из телевизора, которые широко открывают рот, и тут же наружу вырываются благодать и талант. Она жутко фальшивит, но звучит это искренне и радостно. Она начинает вторую песню, зажмурившись, и Дуглас тоже закрывает глаза и отдается мотиву. Ему так нравится испытывать радость от чего-то другого, а не от насилия и злости, что он и сам начинает подпевать.

Когда она замолкает, он еще долго наслаждается эхом.

– Твоя мать никогда не заговаривает об Алмазе? – спрашивает вдруг Милли.

Она подсела поближе, подперев подбородок руками. Дуглас отстраняется. В вопросе ему слышится наезд, и его прежняя версия возвращается, сжимая кулаки.

– Думаешь, мы дома болтаем? Говорим о погоде да о твоем братце в семейном кругу?

Он разражается липким, нехорошим смехом.

– А что вы тогда за ужином делаете?

– Смотрим телик.

Невыносимо. Каждый вечер приходится терпеть последствия финансового кризиса и чужую нищету, одновременно с их собственным убожеством, набивая желудок жирной отцовской стряпней. Нужно быстро проглатывать все, не оставляя ни крошки от плачущих над детьми женщин в обугленной, как еда в тарелке, стране. Каждый вечер – победа тошноты над подгоревшей едой, потому что отец боится микроволновки.

– А после ужина?

– Каждый в своей конуре, – отвечает он. – Но это лучше, чем во время.

– Хочешь как-нибудь поужинать у нас? Ты бурек пробовал?

Он никогда не слышал такого слова, как будто пропитанного щедростью. Милли заставляет его повторить несколько раз. Но «р» никак не выходит. Оно умирает на нёбе, рассыпается где-то перед приоткрытыми губами – узким проходом, куда иностранным словам путь заказан. Дуглас чувствует, что отвергнут, ему неловко быть Адамсом, у которого во рту одни колючки. Арчи заговорил бы про отраву, про коварные уловки террористов, чтобы вернее их зарезать. Слезы стыда набухают в углах его глаз.

Ничего он не заслуживает. И этот новый звук, бурек, – уже слишком.

Он отворачивается, но этого мало. Тогда он встает, слезы текут по подбородку, на футболку. И он сбегает. Сначала шагом, потом и правда бегом.

Милли смотрит, как он исчезает там, где река бросается вниз, а над ней поднимается мост Обреченных.

12

В последний июльский день все покоряется жаре. Небо голубеет невыносимо, и всюду бесчинствует сушь.

Милли, Тарек и Деда сидят на крыльце. И поклевывают вместо ужина холодные остатки и побитые фрукты. Их тяжелые тела ждут конца этой довлеющей муки под названием день. Жара начала июня – ничто по сравнению с пеклом, которое уже неделю опустошает штат Джорджия. Бёрдтауну досталось особенно: с размягшим асфальтом и пересыхающей рекой он похож на костер, в который все вокруг подкидывает поленья.

Но когда вместе с ночью приходит все еще жаркая, но переносимая тень, жизнь начинается. Соседи здороваются, снимая во дворах задубевшее белье. Заботливые справляются, пережили ли день те, кто в годах. Ставни открываются в надежде поймать первый ночной ветерок, которого все нет. С разочарованием растет и напряжение. Пот щиплет нервы. Потому что только жители Красных Равнин страдают по-настоящему. Только им приходится часами гнуть спину в поту, так что затекают руки. Трудиться под небом, где сорняки на разоренных полях и выжженных грядках каждый вечер вновь колосятся в самом соку. Сидеть в огне и вечно бороться, чтобы прокормить себя и оплатить счета. И нет ни бассейна, где понежиться, ни времени вздохнуть, ни надежды на лучшие, простые дни. Признаваться себе в поражении всегда ужасно, тем более когда атакует зной. Мысли плавятся, остается лишь ядовитая жидкость. Темная масса пожирает все хорошее.

От горячки и озлобленности взрослые ворчат на детей, которые радостно голосят оттого, что наконец-то они на улице, на не таком жарком воздухе. «Чем ты так доволен, а? Давай, скажи, чтоб я тоже порадовался!» – кричат самые раздраженные, преследуя маленькие проворные тени. Запыхавшись, они спотыкаются, бранясь на двоюродных братьев, которые влезли в долги, но купили прошлой зимой кондиционер. Каждая семья – как остров, который вот-вот канет: спорят из-за сломанной двери или плохо прикрытой крышки кастрюли. От пота, липнущего всюду как сироп, ум вскипает, и женщины становятся вспыльчивыми и злыми. Швыряют ржавые инструменты и ломают то, чем дорожили. Все откидывают ногой сырые простыни, встают, ругаясь, и бьют первого, кто имел