Эпитафия Любви (СИ) - Верин Стасиан

[4] Асикрит — служащий, помощник, обычно при сенаторской должности.

Господин в зелёной тунике

МЕЛАНТА

Так и не удалось поговорить с опекуном. Вчера Люциус Силмаез пропустил ужин на приеме у казначея. Сегодня, сидя за обеденным столом, я начала было пересказывать встречу с Толстым Шъялом, рассчитывая, что слушают, но никаких признаков интереса опекун не проявил, а потом и вовсе вышел из-за стола, сославшись на плохое самочувствие. Досадно…

Ещё раз я встретила его в дверях ипподрома, когда вереница зевак толпилась снаружи в томительном ожидании впуска. Но и здесь он избежал разговора. Достаточно было подойти к нему, как его обступила группа сенаторов и, обсуждая очередные государственные дела, консул исчез в чёрном ходу.

И вот, наконец, он появился в последний раз — уже на высоте кафизмы[1], где открыл колесничные гонки. Предполагая, что улучу момент, я снова обманулась в ожиданиях. Люциус отошёл от трубы, перекинулся словечками с Толстым Шъялом и, не удосужившись даже попрощаться с любимой опекаемой, взял и покинул ипподром. Вот так просто, без всяких прелюдий!

Рано или поздно я поговорю с ним, я готова ждать столько, сколько нужно.

Рано или поздно…

Столько, сколько нужно…

Около получаса я сидела рядом с господином в зелёной тунике, с волосами цвета соломы, слёгшимися, будто недавно вымытыми. Он теребил свиток, и я заглядывалась, пока мужчина не видел. Было жутко интересно узнать, что он держит и почему так задумчиво посматривает на меня время от времени.

Спустя некоторое время он спросил. От нечего делать. Вроде того, что лучше: ипподромы или театры? Голос — низкий, ровный, но слегка неестественный — мне не понравился. От ответа неожиданно спасла толпа, взревевшая, да так, что глубоко в груди ёкнуло сердце, а тело вжалось в мраморную спинку трона.

«Почему им нравится? Разве это интересно?»

Мчались колесницы. Кто-то с кем-то соперничал.

«Нет, не интересно». Как и театры, где собирается целая прорва людей и всегда происходит одно и тоже — суматоха, колгота, фарс.

Начисто потеряв интерес и к господину в зелёной тунике, и к колесничным бегам, я окунулась в небо, разглядывая перистые облака, воображая, как их белые корабли забирают меня в гинекей, а Толстого Шъяла уносят прочь.

Но собеседник, казалось, хотел выговориться. Возникающим тоном он пожаловался на жестокость гонок, потом, задев изучающими голубыми глазами, замолчал в ожидании. Однако, озабоченная мыслями о замужестве, о варварах и об опекуне, я была далеко.

Не прошло и минуты, как господин ушёл. Думала, что на освободившееся место усядется Шъял, стоящий слева, облокотившись на трость, или кто-нибудь из его подручных (увидеть симпатичного менестреля уже и не мечталось). Но, слава богам, этого не произошло. Я поправила непослушный локон и перекинула ногу. От долгого сидения болели ягодицы.

Когда на ипподроме осталось две колесницы и можно было понять, что гонки подходят к финалу, явилась Луан. Я не видела её со вчерашнего ужина. Её растрёпанные волосы выбились из длинной косы, неряшливые, совсем как у простолюдинки, глаза же стреляли по сторонам.

В них угадывалось беспокойство.

«Луан, Луан!» — встретила её искренней улыбкой. Луан подошла к трону, тревожно оглядываясь, словно преследуемая лиса.

— Ваше Высочество, нам пора идти, — сказала она шёпотом, наклонившись. Тон её прогнал мою улыбку, всю мою радость — прогнал.

— Идти? — Ослышалась, ради бога. — Куда?..

Не ответив, Луан выпрямилась, адресовав своё обращение и сенаторам позади.

— Прошу, величественные господа, послушайте! Нам нужно сейчас же уйти с ипподрома! Если мы не уйдём, то все погибнем. Все! Это не шутка, господа!

Я перегнулась через подлокотник и заглянула за спинку. «Величественные господа» не разделили странных опасений Луан. Напротив, они зашептались, посмеялись и назвали её дурной служанкой, которую, видимо, давно не пороли. Нашлись и те, кто вообще не обратил внимания.

— Поверьте, я говорю правду!

Усатый счетовод Марк Алессай посоветовал Луан не мешать следить за ходом игры, иначе — пригрозил он — из служанки Её Высочества она вмиг превратится в рабыню. Я, хотя и не улавливая пока, что всё это значит, встала, уверенная, что если Луан чего-то боится, значит, стоит бояться всем. В поисках источника её тревог я оглянулась, но… увидела только оживлённый, как и прежде, народ, две колесницы на финишной прямой, вихрь разноцветных флажков, Толстого Шъяла в недоумении и трепыхающийся над ним балдахин.

Луан не сдавалась.

— От того, как быстро мы покинем ипподром, зависят наши жизни! — Её голос дрожал. — Надо уходить!

Кто-то позвал стражу. Едва охрана подошла к Луан, я собрала волю, перегородив им дорогу, и не позволила даже пальцем коснуться той, чьему мнению доверяла больше, чем самой себе. Вместе с тревогой, сжимающей грудную клетку, и смущением на лице, я ощутила незабываемый прилив храбрости, растворила это чувство стянутости в дыхании и готовности совершать глупые, но отчаянные поступки, и позволила единственной фразе сорваться с языка:

— Я согласна с Луан, надо уходить…

Как нелегко дались эти слова! Сенаторы направили удары своего возмущения — на того ребёнка, которого они привыкли не замечать.

Под шквалом колких взглядов, цоканий и раздражённых рычаний я попятилась. Луан взяла мою руку.

— Милая, вы не видите? Ваша служанка объелась белены, — сказал Марк Алессай, взвалив на себя ношу всеобщего негодования. — Если вы позволите, мы бы хотели продолжить. Осталось не так много времени, а я и мои коллеги сделали ставки и не собираемся уходить до того, как получим свой выигрыш.

— Вам выигрыш дороже жизни? — ответила Луан вместо меня.

— Откуда ж вы знаете, что нам угрожает?

— Я слышала разговор. Они хотят поджечь ипподром. Они… если вы, величественные господа, не предупредите людей и не уйдёте, вас похоронят в урнах!

— Кто — они? Крысы что ли? — И снова в рядах сидящих повеяло усмешками. Не скрыл улыбки и мерзкий Алессай. — Я не хочу лишаться своих денег из-за того, что придворной зости что-то померещилось.

— Она не врать, — добавил Толстый Шъял. — Я так думать.

Я повернулась к Луан.

— А правда, кто они?

На нижних ярусах народ закатился шумом: завизжали женщины. На той стороне ипподрома люди суетились, как встревоженные муравьи. По лицу Луан, побледневшему, будто она увидела саму смерть, я поняла — в этот самый момент что-то происходило. Медленно, но верно, и не без помощи Шъяла, до сановников дошло, что служанка говорит правду.

В замешательстве Луан рванула меня так, что ещё капельку и я вывихнула бы руку. Отбежав, мы встали у лестницы, ведущей в коридоры, и Луан показала на пролёт трясущейся худощавой рукой.

— Я иду первая. Не теряйте меня.

Её взгляд метался от лестнице ко мне и от меня к разбегающимся сенаторам. Мгновение — и часть ипподрома слева от кафизмы, разразившись огненными брызгами, взлетела на воздух. С противоположной стороны то же: все средние ярусы подорвались и превратились в груду щепок, камней и пыли, а народ, будто стадо в горящем загоне, заметался в панике.

— За мной! — сказала Луан.

Ужас охватил меня. Он вморозил мои ноги в пол. Я встретила страх, раньше не знакомый, и оцепенела. Голос, настаивающий бежать, пока потолок не обрушился, пролетал мимо меня. Я слышала замогильные крики и беспокойные шаги сенаторов по лестнице.

Погибну или выживу — не волновало никого.

Никого, кроме любимой подруги.

Если бы Луан не дёрнула к себе, приведя в чувство, я бы продолжила стоять, как бронзовая статуя, влитая в камень. И погибла бы, потому что третий взрыв произошёл на нижних ярусах, а языки пожара взобрались на кафизму. Скоро они опалили вход на лестницу и впустили в коридор горький дым.

Спускались, не оборачиваясь. С потолка сыпалась известь. Проступи дрожали. Луан вывела меня к плохо освещённому коридору, по которому бежали люди. Их становилось больше, как и различимее была едкая гарь пожара.