СССР-2061. Том 9 - СССР 2061

— Вы можете не вставать, просто скажите, когда будете готовы, хорошо?

— Поговорить я всегда готов, но почему, вообще, мне надо готовиться?

— Значит, готовы! — Ингрид напряженно хихикнула. — Дети, урок окончен!

С этими словами она нажала на висящую в воздухе кнопку и в ту же секунду они исчезли.

2

..И появились в белом зале с колоннами из красного и золотого, тянувшимися вдоль необъятной прозрачной круглой стены, открывавшей захватывающий вид на город: где-то в небе парили влюбленные парочки, длинные грузовые составы вдалеке взмывали и проносились через всю панораму с огромной скоростью. И внизу, и высоко наверху то и дело, как блестки, вспыхивали тысячи телепорталов. Слева простирался величественный вид на выставку достижений СССР с историческими и новыми аэропавильонами, многоуровневым фонтаном «Дружба народов», возвышающимся посредине. Даже здесь ощущалось, как десятки тонн воды подбрасываются и низвергаются, разлетаясь на ветру на мириады искрящихся в солнце капель в трехсотметровой высоте. Над историческим колесом обозрения был вход в огромную, с двадцатиэтажный дом, полую каплю воды, внутри которой разместился аквапарк с переменной гравитацией, он помнил, как говорили о нем с круглыми от восторга глазами школьники.

— Здравствуйте, Федор Михайлович! — спокойный голос прервал его мечтательность. — Как вам столица?

Достоевский оглянулся и увидел молодцеватого и загорелого, хотя и совершенно седого человека лет тридцати пяти. В усталом и доброжелательном его взгляде угадывался привычный груз ответственности – за результат работы, за людей, да и вообще, за судьбы огромной страны, которые зависят от его решений. Это был один из социальных перфекторов Союза.

— Золотников моя фамилия, Сергей Михалыч. Тезка ваш, получается, по батюшке, — он рассмеялся и, подойдя к Достоевскому, по-военному вытянул внушительную жилистую ладонь. Тот, невольно почувствовав симпатию к этому человеку, с удовольствием ее потряс.

— Я и подумать не мог, как все может преобразиться. И я не про город, не про чудо-технику вашу и прочую мудреную науку, — Достоевский взмахнул ладонью, призывая выслушать. — а про то, как разительно может измениться общество, что люди, наконец, перестали думать только о деньгах и о том, как прокормить детей, чтобы те опять-таки думали о деньгах и были бы «конкурентоспособны». Слова-то, слова какие: «рынок труда», людская «конкурентоспособность» – страшно, когда это везде и во всем. Но жили. Жили же христиане при Нероне, и ацтеки в своей людоедской стране как-то выживали. Раньше как: если не война, то чума или голод, с другого бока посмотреть – тирания или разврат плюс эта, как ее, толерантность. Но человек любое ярмо вытянет, если надежда есть. Так вот она тогда и пропала! А ежели нет ее, тогда зачем геройствовать и что-то защищать, зачем куском хлеба делиться, зачем детей растить? Зачем Христос и зачем Воскресение? Мне лет пять назад кто-то из учителей рассказывал, как один заокеанский мудрец Фукуяма в тридцатилетнюю смуту после первого Союза писал, что все, еще чуть-чуть и – «конец Истории». Понимаете? Клеймо «деньги-товар-деньги», которое ставилось тогда на все и всех, мол, будет навечно! Ан нет! Россия всем показала! — он кинулся к прозрачной стене и торжествующе потряс ладонью, показав на сверкающий на солнце янтарным и лазоревым полупрозрачный храм, парящий под облаками. — Все те, кто когда-то презрительно морщил нос на нашу с вами «немытую» Россию, нынче жаждут влиться в Союз! Помните, как ликовали датчане, — он бросил взгляд на Ингрид, все это время восторженно изучавшую вид Москвы за окном, — когда их страна вошла в СССР?

— Это так, Федор Михайлович, — Золотников задумчиво улыбнулся в усы. — И дальше будем расти. Но давайте присядем, дорогой мой, — он указал на диван. — Расскажу наконец, зачем вас искал.

Он немного помедлил, глядя вдаль и постукивая кончиками пальцев по спинке дивана, затем продолжил:

— Понимаете, вопрос важнее, чем Фукуяма и даже наш, по мере возможностей, «просвещенный» социализм. Вопрос о перспективе человечества в целом.

— То есть как?

— Именно так. Понимаете, те существа, которые встретили «Гагарина» на орбите проксимы Центавра – у нас с ними не получился диалог. Конечно, это первая разумная раса, с которой контактируют люди, но их разум не похож на наш. Мы это поняли, как только их голоса зазвучали у капитана в голове, хотя они…они предпочитают изъясняться не словами, а какими-то образами, некоторые из которых – как чьи-то страшные воспоминания…

Золотников вытащил из нагрудного кармана карточку-холопад, из которого мгновенно материализовались и застыли в воздухе маленькие космонавты, а рядом – некое существо со смутными очертаниями, от которого волнами шел яркий переливчатый свет. Длинные световые отростки, выходящие по обе стороны «тела» как кольца или щупальца, колыхались в воздухе, протягиваясь к космонавтам, от чего те боязливо пятились.

Достоевский с восхищением и опаской смотрел на такое реальное существо, но вдруг, нахмурившись, сердито произнес:

— Но помилуйте, зачем же вам я? Я первый раз вижу нечто подобное, к тому же я несовременен, одни плесневелые архаизмы в голове. Даже не представляю, что я могу вам посоветовать?

— Нет, дорогой мой Федор Михайлович, я не прошу у вас совета, я прошу вас о встрече с ними.

Немой вопрос повис в глазах побелевшего вдруг Достоевского.

— К-как вы сказали? Встреча…м-мне?

— Да, и это, конечно же, обсуждалось на закрытом чрезвычайном заседании Верховного Совета, кроме того, мы обсуждали это в ООН.

— Вот те на-а, — протянул Достоевский. — а мое согласие? Это тоже обсуждалось?

Федор Михайлович покраснел и стал нервно мять край шляпы.

— Да, обсуждались и варианты в случае вашего отказа, но они ведь не имеют отношения к нашему с вами делу? Поверьте, вы – наша верная надежда.

— Но почему, в конце концов, я?! — он вскричал, вскакивая с дивана. — Я даже не человек в прямом смысле, а всего-то… как это называется… «самообучающаяся эмоционально-ментальная электронно-генетическая суперпроекция!», — с трудом, по памяти вспоминая мудреные слова не своего века, он повторил подслушанную им когда-то учительскую абракадабру. Мне и горько, и унизительно говорить вам о том, что вы куда лучше меня знаете, что на самом деле я давно мертв! Я решительно не могу взять в толк, как я могу говорить с ЭТИМИ от лица человечества, ежели сам я – не человек!

— Не кипятитесь так, дорогой вы наш человек! — Золотников со значением произнес последнее слово, — вы дороги нам, и всегда будете дороги именно как человек, мыслитель, пророк, если хотите.

Поколебавшись, он продолжил:

— Раз уже вы знаете о том, что мы воссоздали вас в том образе и подобии, которое любим уже вторую сотню лет, с провидческим вашим умом и широтой сердца, вы поймете, почему я обращаюсь к вам.

Достоевский стал прохаживаться из угла в угол, морща лоб и что-то бормоча, прошло с минуту, Золотников молча ждал. Наконец, Достоевский остановился, решительно подошел к нему и почти со злостью выпалил:

— Черт знает что творится, но будь по-вашему!

Золотников от неожиданности подскочил с дивана и обнял его.

— Дорогой вы мой, ну спасибо! Вы, может быть, не только страну, всю планету сейчас спасаете!

— Планету так планету, — как-то обреченно буркнул Достоевский. — Притомился я с вами, милейший Сергей Михалыч, выкладывайте уже.

— Ничего сложного. Ведь это инопланетяне – они не знают нас, мы не знаем их, но хотим узнать. Надеюсь, вреда они вам не сделают, и, если повезет, и в голову к вам не проберутся, она-то у вас с секретом, — он подмигнул Достоевскому.

— Хм, ну спасибо.

— Не сердитесь, я просто говорю о том, какие карты у нас, ну, то есть, у вас. Их-то карт мы не знаем, но свои знать обязаны!

— Продолжайте.

— Вы просто представьте, словно вы на уроке, а вместо детей – эти светящиеся щупальца, думаю, это будет в самый раз.

— Да, идея ваша гениальна, — язвительно протянул Достоевский, — что же дальше?

— Не знаю, только вы сможете сказать, я не могу предсказать ни их реакции, ни, к сожалению, исходов.

— И это все, вы в это верите?

Он подумал, что если он не человек, а создание рук человеческих, пусть даже с щепоткой из праха Достоевского, то у него не может быть свободы воли. И та же страшная мысль сковала его с невиданной раньше силой – что у него нет души.

Ежели я – их создание, то какая тут душа?! И если я, тех-но-логия, рукотворная «проекция» переживаю как живой, а, быть может и острее, чем иной живой, то, может, и в помине нет никакой души у человека? И бога, получается, тоже нет?

Ему стало трудно дышать, он расстегнул воротничок, по руке пробежала мимолетная рябь как бы с цветным песком, такое бывало и раньше, в минуты сильных переживаний.