Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— Это я вам, матушка, по секрету сказала, — заключила Юйсяо, — до вашего сведения довела, а вы уж меня не выдавайте. Гуйцзе сегодня ушла, хозяйка к выезду готовиться. Хотела с супругой У Старшего Сюээ оставить, но батюшка не согласился. Все, говорит, в гости пойдете. Так что, вы, матушка, тоже будьте готовы.

С этими словами Юйсяо и ушла.

Цзиньлянь села перед туалетным зеркалом, украсила прическу цветами и бирюзой, попудрилась и нарумянилась, потом послала Чуньмэй к Юйлоу узнать, какого цвета платье одеть.

— Ведь батюшка велит траур соблюдать, — говорила горничной Юйлоу, — значит, все будут одеты скромно. Будут бледные тона.

Решено было, что каждая украсит прическу белой сеткой и бледно-голубым с золотой ниткой газовым платком, который будет держать жемчужный ободок, а на себя оденет кофту с застежкой из тканного с золотом атласа и голубую атласную юбку. Только У Юэнян, помимо жемчужного ободка, венчала себя белой газовой шапочкой, отороченной выдровым мехом. Шапочку сверху украшала золотая дуга. В ушах у нее сверкали серьги с заморскими жемчужинами. На ней была кофта цвета алоэ с пестрым нагрудником и расшитая золотом зеленая юбка. Ее ожидал большой паланкин, остальным предназначались малые. Паланкины обогревались медными жаровнями. Сопровождали их Ван Цзин, Цитун и Лайань. Солдаты окриками разгоняли с дороги зевак. Распростившись с женой У Старшего, монахинями и мамашей Пань женщины отбыли к Ин Боцзюэ, где справляли месяц со дня рождения его сына, но ни о том пойдет наш рассказ.

Жуи и Инчунь между тем накрыли стол. Кроме кушаний, которые остались от пировавшего накануне Симэня, они поставили кувшин цзиньхуаского вина, налили из жбана кувшин виноградного и в полдень пригласили мамашу Пань и Чуньмэй.

Пела им барышня Юй. Угощение было в самом разгаре. И надо же было тому случиться!

— Барышня Шэнь, говорят, уж очень хорошо поет на мотив «Повесила портрет», — сказала вдруг Чуньмэй. — Сходили бы за ней. Пусть споет.

Только Инчунь хотела послать за певицей Сючунь, как к ним вошел Чуньхун и встал погреться у жаровни.

— А ты что ж, арестантская твоя душа, матушек не сопровождал? — спросила его Чуньмэй.

— Батюшка Ван Цзина послал, — отвечал Чуньхун. — Меня за домом оставил присматривать.

— Замерз, должно быть, разбойник, а? Погреться пришел? — спрашивала Чуньмэй и крикнула Инчунь. — Налей-ка ему чарку. А ты пей и ступай Шэнь Вторую позови. Скажи, что я велела ей прийти бабушке спеть.

Чуньхун осушил чарку и поторопился в дальние покои.

Тем временем жена У Старшего, монахини и Юйсяо, а за компанию с ними и певица Шэнь пили заваренный с тмином и кунжутом чай. Чуньхун отдернул дверную занавеску и, войдя к ним в комнату, позвал певицу.

— Поди-ка сюда, — сказал он. — Тебя тетушка Старшая петь зовет.

— Тетушка Старшая здесь, — отвечала Шэнь, имея в виду невестку У. — Что, другая объявилась?

— Тетушка Чуньмэй тебя зовет, — пояснил Чуньхун.

— Какая тетушка! Подумаешь! — недоумевала певица. — С чего это я ей понадобилась? Там же барышня Юй, а я тетушке Старшей пою.

— Ничего, пойди спой, потом вернешься, — заметила госпожа У.

Однако певица точно приросла к своему месту. Чуньхун удалился.

— Я звал, она не идет, — объяснил он Чуньмэй. — Они в покоях хозяйки сидят.

— Скажи: я зову, она и придет, — настаивала Чуньмэй.

— Я так и сказал, — подтвердил Чуньхун. — Тетушка Старшая, говорю, тебя зовет, а ей хоть бы что. «Тетушка Старшая, — отвечает, — здесь сидит. Там, говорит, другая что ли объявилась?» Тетушка Чуньмэй, говорю ей. «С каких, — отвечает, — пор она тетушкой заделалась? Звать начала? Занята я, говорит, тетушке Старшей пою». Тут к ней обратилась жена У Старшего и говорит: «Пойди спой, потом вернешься». Но она ни в какую.

Не услышь этого Чуньмэй, все бы шло своим чередом, а тут в ней, казалось, взбунтовались три демона дурных страстей,[1430] гневные духи вырвались из пяти внутренностей и достигли небес. У нее покраснели уши, а потом побагровело все лицо. Ее пытались удержать, но не тут-то было. Чуньмэй вихрем ворвалась в хозяйкины покои и, тыча пальцем, обрушилась с руганью на певицу Шэнь Вторую.

— Как ты говоришь обо мне слуге?! — вопрошала она, — «Еще одна тетушка объявилась? Подумаешь, какая тетушка! С чего это я ей понадобилась?» Ишь какая барыня нашлась! Ее позвать не смей. Конечно, мы же скотина ничтожная. Ты нас ведь из хлева вызволила, в люди вывела. Явилась новая благодетельница! Да кто ты такая есть, сучья дочь? Через сколько рук прошла, шлюха поганая? Давно ли в наш дом вошла и уж заносится, на всех глядит свысока. А чего ты знаешь? Настоящей песни спеть не можешь. Тянет одно и то же: к востоку плетень, к западу плотина. Такую белиберду — лай собачий, и записать-то нельзя. И еще гордится! Да мы не таких певиц слышали. Подумаешь, невидаль какая! Пусть тебя потаскуха Хань Даого расхваливает, нас не удивишь. Как ты ей ни подражай, я тебя не испугалась. И вот что. Убирайся-ка ты отсюда по добру по здорову и чтобы ноги твоей здесь больше не было.

Тут Чуньмэй остановила супруга У Старшего:

— Ну довольно! прекрати сейчас же ругань!

Выведенная из себя певица только глаза таращила, не решаясь перечить Чуньмэй.

— Ай-яй-яй! — наконец, протянула она. — Ну и грубиянка! Я ж ничего плохого слуге не говорила. И столько грязи вылить! Если я здесь не нужна, пойду туда, где меня примут.

Это еще больше обозлило Чуньмэй.

— Ступай, шлюха неотесанная! — закричала она. — По тебе улицы и переулки скучают. Будь ты порядочная да самостоятельная, в своем бы доме сидела, а то по чужим домам шляешься, подаяние клянчишь. Убирайся и чтоб я тебя больше не видала!

— Я не с тобой живу! — отвечала Шэнь.

— Не со мной! — не унималась Чуньмэй. — Смотри! слуг позову. Без волос останешься.

— Дочка! — опять вмешалась госпожа У. — Ну что с тобой сегодня? Иди-ка к себе и успокойся!

Но Чуньмэй не двинулась с места. Певица Шэнь, рыдая, спустилась с кана, поклонилась тетушке У и принялась увязывать одежду в узел. Не дожидаясь носилок, она попросила тетушку послать Пинъаня за Хуатуном, чтобы тот проводил ее до дома Хань Даого. После ее ухода Чуньмэй еще раз разразилась бранью и удалилась.

— Выпила она, должно быть, — заметила У Старшая, обращаясь к дочери Симэня и Юйсяо. — А то не стала бы, наверно, так ругаться. Мне прямо неловко было слушать. Ну пусть бы человек не спеша собрался, а то гнать … и провожать не велела. На что ж это похоже?! Разбушевалась — не подступись. Зачем так людей нервировать?!

— Наверно, они там выпили, — сказала Юйсяо.

Чуньмэй тем временем вернулась к себе возбужденная.

— Как же я эту неотесанную шлюху отчитала! — начала она, обратившись к сидящим. — В два счета выставила. Если б не тетушка У, она бы, проклятая, у меня оплеух заработала. Ишь до чего зазналась! Кого она из себя корчит?! Только меня она еще плохо знает!

— Ты сучок срубила, а всему дереву рану нанесла! — говорила Инчунь. — Попридержи язык-то. Шлюхой обзываешь, а тут барышня Юй.

— К ней это не относится, — продолжала Чуньмэй. — Барышня Юй — дело другое. Вот уж который год она к нам ходит, а назови, кого она хоть раз обидела. Попросишь, сейчас же споет. Разве ее можно с этой наглой шлюхой равнять? А чем она, дура хвастается?! Она ж ни одной настоящей песни, ни одного напева не знает. Только и тянет свою «Овечку с горного склона» да «Застряла в решетке южная ветка».[1431] Несет всякую дребедень — слушать тошно, а гонору хоть отбавляй. Ей, по-моему, хотелось барышню Юй вытеснить. Ее место она занять мечтает.

— Этого-то она и добивается! — поддержала ее барышня Юй. — Вчера матушка Старшая мне петь велела, так у меня лютню прямо из рук вырвала. Матушка тогда и говорит мне: пусть, мол, она первая поет, а ты потом. А уж вы на нее не обижайтесь, — продолжала Юй, обращаясь к Чуньмэй. — Откуда ей знать, какие правила в солидных домах заведены. И как ей подобает к вам относиться, она тоже понятия не имеет.

— Я вот ее отругала, а она опять к жене Хань Даого отправилась, — говорила Чуньмэй. — Только как ты ни подражай этой проклятой шлюхе, я тебя не испугаюсь…

— Ну зачем ты, дочка, так горячишься? — вставила бабушка Пань.

— Погодите, я сейчас сестрице чарочку поднесу, — сказала Жуи. — Она и успокоится.

— Вот ведь какая у меня дочка! — подхватила Инчунь. — Разгорячится — не уймешь. — Она обернулась к барышне Юй: — Спой-ка что-нибудь получше.

Барышня Юй взяла лютню.

— Я вам, бабушка и сестрица, спою «Смятеньем объята в спальне Инъин» на мотив «Овечка с горного склона».

— Только с чувством пой, — наказывала Жуи. — А я чарку налью.

Инчунь подняла чарку и обратилась к Чуньмэй.

— Хватит, дочка! Не горячись, успокойся! Тебе мать родная подносит. Выпей!

Чуньмэй не выдержала и рассмеялась.