Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— На язык ты бойка, спору нет, — продолжала Юэнян. — По-твоему выходит, пусть на всех без разбору бросается, всех из дому гонит? Стало быть, и урезонить ее не моги?

— Так, может, мне прикажете ее палками избить из-за какой-то безграмотной шлюхи, так, что ли?

Тут Юэнян так и побагровела от злости.

— Ну, потакай ей больше! Она, увидишь, со всеми родными, близкими и соседями переругается.

С этими словами Юэнян встала и направилась к Симэню.

— Кто это тебя? — спросил Симэнь.

— Сам знаешь кто! — отвечала Юэнян. — Вот каких воспитанных горничных ты в доме собрал!

И она рассказала ему, как Чуньмэй выгнала певицу Шэнь Вторую.

— Ну, а почему ж она ей спеть не захотела? — говорил, улыбаясь, Симэнь. — Не волнуйся! Пошлю ей завтра со слугой лян серебра и все будет в порядке.

— И коробку барышня Шэнь забыла взять, — заметила Юйсяо.

— Нет, чтобы горничную вызвать да внушение сделать, ты только знаешь зубоскалить, — говорила Юэнян, видя, как несерьезно он отнесся к ее словам. — Не нахожу ничего смешного!

При виде разгневанной хозяйки Мэн Юйлоу и Ли Цзяоэр удалились к себе. Симэнь продолжал выпивать как ни в чем не бывало.

Через некоторое время и Юэнян прошла в спальню и стала раздеваться.

— А это что за пакеты? — спросила она Юйсяо, заметив на сундуке четыре пакета с серебром.

— Это комендант Цзин двести лянов принес, — объяснил Симэнь. — Просил с цензором Суном насчет повышения поговорить.

— Зятюшка передал, — говорила Юйсяо. — Я на сундук положила, а вам, матушка, забыла сказать.

— Раз чужие, надо было в буфет убрать, — заключила Юэнян.

Юйсяо спрятала в буфет серебро, но не о том пойдет рассказ.

Тем временем Цзиньлянь продолжала сидеть в покоях Юэнян. Она поджидала хозяина, чтобы вместе пойти к себе в спальню. В этот благоприятный для зачатия день жэнь-цзы ей не терпелось принять снадобье монахини Сюэ и быть с Симэнем. Он, однако, не собирался выходить из-за стола. Цзиньлянь отдернула дверную занавеску.

— Ну, ты идешь? — спросила она. — Я пошла.

— Иди, дитя мое! — отвечал Симэнь. — Я выпью и сейчас приду.

Цзиньлянь удалилась к себе.

— А я не хочу, чтобы ты туда шел, — заявила Юэнян. — Мне еще с тобой поговорить нужно. Какие вы неразлучные! Куда иголка, туда и нитка. До чего ж она обнаглела, бесстыжая! И надо ж: врывается ко мне в покои и зовет. Ты ему жена, а мы, выходит, никто, да? Ну и у тебя тоже нет ни стыда ни совести. Не зря тебя судят да рядят. Все — твои жены, и ты обязан ко всем относиться одинаково. К чему одну выделять? Она тебя как на привязи держит. После поездки в столицу и тени твоей в дальних покоях не видно. Как же тут зла не будет? Нет, ты и похлебки попробуй, а не только лакомый кусочек. А то держит у себя, ни на шаг не отпускает. Я про себя не говорю. Я не такая, но другие этого не простят тебе. Может, и промолчат, а в душе гнев затаят. Вон сестрица Мэн в гостях крошки в рот не взяла. Не знаю, то ли она простудилась, то ли сердце от обиды зашлось. Во всяком случае, воротилась сама не своя. Ин Вторая ей чарку поднесла, а ее вырвало. И ты не заглянешь к ней, не навестишь?

— Ей в самом деле плохо? — переспросил Симэнь и, приказав слугам убрать со стола, направился в покои Юйлоу.

Ее платье было небрежно брошено на кан. Раздетая, без головных украшений, она лежала с опущенной вниз головой и тяжело дышала. Ее мутило. Ланьсян разжигала печь.

— Скажи, что с тобой, дитя мое? — спрашивал Симэнь. — Завтра же приглашу врача, пусть осмотрит.

Юйлоу не проронила ни слова, даже головы не подняла. Симэнь приподнял ее, и они сели рядом. Ей было тяжко. Она все время разглаживала грудь.

— Дорогая моя, что с тобой? Скажи! — расспрашивал Симэнь.

— Душит меня, — проговорила она. — А ты что спрашиваешь? Шел бы, тебя ведь ждут, наверно.

— Не знал я, что тебе плохо, — оправдывался он. — Мне только что Старшая сказала.

— Где тебе знать?! — продолжала Юйлоу. — Какая я тебе жена! Иди к своей любимой.

Симэнь обнял ее за шею и поцеловал.

— Ну, зачем ты так говоришь! Не насмехайся надо мной! — Симэнь крикнул Ланьсян. — Ступай завари матушке ароматного чаю да покрепче.

— Чай готов, — отвечала горничная и тотчас же подала чашку.

Симэнь поднес ее к губам Юйлоу.

— Поставь! Я сама, — сказала Юйлоу. — Не надо за мной ухаживать. Себя не утруждай. А над тобой никто не насмехается. Только уж очень редко ты сюда заглядываешь. Нынче солнце, должно быть, на западе взошло, не иначе. А Старшая напрасно обо мне напомнила. Только лишние терзания.

— Пойми, в эти дни у меня минуты свободной не выпало — так я был занят, — оправдывался Симэнь.

— Да, да, конечно! Но зазнобу свою ты, однако ж, не забыл. Вот как она тебя крепко держит! А мы неходовой товар. Нас лучше упрятать куда подальше. Может, лет за десять разок и вспомнишь.

Симэнь хотел поцеловать ее, но она воспротивилась.

— Отстань, от тебя вином несет. Человек целый день в рот ничего не брала, а ты пристаешь. Нет у меня никаких желаний …

— Если ты не ела, я велю накрыть стол. Вместе поедим. Я тоже еще не ел.

— Нет, мне не до еды. Ешь, если хочешь.

— Ты не хочешь, я один есть тоже не стану. Тогда давай ложиться спать. А утром я за лекарем Жэнем пошлю.

— Вот еще! Не надо мне ни лекаря Жэня, ни лекаря Ли. Лучше пусть тетушка Лю снадобья даст.

— Ложись, — уговаривал ее Симэнь. — А я тебя поглажу, тебе и полегчает. Я ведь, знаешь, массажировать мастер. Стоит мне только коснуться, и недуг как рукой снимет.

— Сказала бы я тебе, — не выдержала Юйлоу. — Знаю, какой ты мастер!

Тут Симэнь вдруг вспомнил:

— Знаешь, инспектор просвещения Лю прислал мне как-то десяток пилюль. Они были изготовлены в Гуандуне из бычьего безоара и залиты в очищенном воске. Их надо принимать с вином. Очень помогают. — Он обернулся к Ланьсян: — Ступай у матушки Старшей попроси. Они лежат в фарфоровом кувшине. И вина захвати.

— Вина не проси, у меня есть, — вмешалась Юйлоу.

Ланьсян тут же отправилась в покои Старшей хозяйки.

Когда подогрели вино, Симэнь снял воск, под котором засверкала золотая пилюля, и протянул ее Мэн Юйлоу.

— Мне налей чарочку, — сказал он Ланьсян. — Я тоже приму.

— Не дури! — одернула его Юйлоу, бросив строгий взгляд. — Тогда к другой ступай. Ты зачем ко мне пришел? Подстрекать? Думаешь, раз я еще жива, со мной можно вытворять все что угодно? У меня и без того нестерпимая боль, а ты пристаешь. Вот бессовестный! И не рассчитывай.

— Ладно, ладно, дитя мое! — Симэнь улыбался. — Я без пилюли обойдусь. Давай ложиться.

Юйлоу приняла лекарство, они, раздевшись, легли в постель. Симэнь поглаживал ей грудь, играл сосцами.

— Милая! — говорил он, обнимая ее. — Ну как? Боль утихла?

— Боль-то прошла, а все еще урчит.

— Ничего, скоро пройдет. А я без тебя передал Лайсину пятьдесят лянов. Послезавтра цензор Сун у нас прием устраивает, первого жертвы приносить, а третьего и четвертого гостей угощать будем. Много приглашенных. Подарков нанесут — не отмахнешься, нехорошо.

— Кого ни принимай, мне все равно, — отвечала Юйлоу. — Завтра, тринадцатого, велю счета подвести и вручу их тебе, а ты хоть Шестой[1432] передай. Пора и ей похозяйствовать. А то говорит: счета, мол, вести, подумаешь дело! Только Будде глаза резцом высечь трудно. Давай, говорит, хоть сейчас возьмусь. Вот и пусть делом займется.

— Да не слушай ты, что болтает эта потаскушка! — возражал Симэнь. — Она тебе наговорит, а поручи что посерьезнее, подведет. Нет, вот пройдут приемы, тогда и счета ей передашь, ладно?

— Ишь какой ты умник! А еще говоришь, ее не выделяешь? Вот сам же и проговорился: «после приемов …» Ты, выходит, умри, а делай. Утром причесаться не дадут. Начинается беготня слуг. Один просит — серебра отвесь, другой — разменяй. Всю душу вымотают — зла не хватает. И хоть бы слово доброе услышать. Нет, такого не жди.

— Дитя мое, а помнишь, что гласит поговорка? Кто три года хозяйством правит, на того и дворовый пес лает. — Говоря это, Симэнь осторожно положил ногу Мэн Юйлоу к себе на руку, потом прижал ее к груди. На белоснежной ножке красовались расшитая узорами ярко-красная шелковая туфелька. Он продолжал: — Мне милее всего твои белые ножки. Таких нежных хоть целый свет обыщи не найдешь.

— Вот болтун! — усмехнулась Юйлоу. — Кто твоей лести поверит?! Так уж во всем свете не сыщешь. Сколько угодно и не таких грубых, а понежнее найдется. Смеешься ты надо мной.

— Душа моя! — продолжал Симэнь. — Пусть меня смерть на этом месте застигнет, если я говорю неправду.

— Ну, довольно клятв!

Тем временем Симэнь, вооружившись серебряной подпругой, хотел было приступить к делу.

— Знаю, к чему ты клонишь, — заметила она. — Погоди! Принесла ли горничная что нужно? Кажется, нет. — Юйлоу запустила руку под тюфяк, нащупала шелковый платок и хотела уже положить его под одеяло, но тут заметила подпругу. — Когда ж это ты успел упаковать свой товарец? Убери сейчас же!