Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— Я вам, бабушка и сестрица, спою «Смятеньем объята в спальне Инъин» на мотив «Овечка с горного склона».

— Только с чувством пой, — наказывала Жуи. — А я чарку налью.

Инчунь подняла чарку и обратилась к Чуньмэй.

— Хватит, дочка! Не горячись, успокойся! Тебе мать родная подносит. Выпей!

Чуньмэй не выдержала и рассмеялась.

— Ах ты, потаскушка несчастная! — шутя заругалась она на Инчунь. — И ты в матери мне заделалась? — Чуньмэй обернулась в сторону барышни Юй и продолжала: — Не надо «Овечку». Спой лучше «Воды реки».

Певица расположилась сбоку и, аккомпанируя на лютне, запела:

Как луна бела, как цветок нежна,Но поблек цветок, и зашла лунаНа дверях — замки!По двору метет лишь восточный вихрь,Холод без конца, дождь промозгл и лих,Смяты лепестки!Я ленюсь возжечь свежий аромат,Башмачков не шью, мои пяльцы спят,Сохну от тоски!Тень былой любви вновь встает в ночи,Грудь сжимает боль и нутро кричит,Хмурятся виски!Неужели мой близится конец,Иволгу впусти в золотой дворец!Будем ли близки?!Ясень шелестит сочною листвой,Благодатный дух, ласковый покой,Там расцвел банан…Бабочки в пыльце радостно снуют,Иволгам в ветвях сладостный уютВ утренний туман…Хор цикад умолк, на ветвях роса.Милый мой далек, словно небеса,Дальше дальних стран…Бросил дорогой девицу одну.Кто поет в тени? — Подошла к окну,Изогнула стан…Веер вдруг упал на мое окно:Молодец пришел, веер тот — письмо,Если не обман…Не снести жары — тело, как в огне,Только веер мне, только полог мнеВеют холодком.Тусклою свечой я освещена,Вот взошла луна, я, как тень, одна.Тосковать о ком?Гуси в даль летят, а затем — домой,Но опять весной ненаглядный мойСлишком далеко.Сшить хочу халат, чтобы впору был,Но далекий край, что его пленил,Жаль, мне не знаком.Я с подарком шлю к милому гонца,Помашу с крыльца — нет пути конца —Встретить не легко!Сливу я спрошу, уж в который раз!..Без тебя больна, свет очей угас,Пожелтел нефрит.И тревожен сон — плачу я во тьме,Страшен полумрак, тени на стене,Страж унылый ритм.Мне желанья нет согревать постель,Тяжких мыслей рой — бесов канитель,Вместо вздоха — хрип.Шеи стебелек горестно поник,Будто все цветы вдруг опали в миг —Опустел мой скит.Память о любви мне не одолеть,В центре уголек долго будет тлеть —Всё нутро горит!

Однако оставим их, и расскажем о Симэнь Цине.

Когда Симэнь по возвращении из Синьхэкоу от Цая Девятого спешился у ворот, к нему обратился Пинъань.

— Господин Хэ присылал посыльного из управы, — докладывал привратник. — Приглашает вас завтра в управу на допрос задержанной шайки грабителей. Его сиятельство Ху целую сотню календарей на новый год прислали. От коменданта Цзина принесли свиную тушу, жбан вина и четыре пакета с серебром. Подношения зятюшка принял, но ответ без вас дать не решился. Под вечер его слуга опять вас, батюшка, спрашивал. Визитную карточку только его сиятельству Ху отправили, а посыльного наградили цянем серебра. От господина Цяо приглашение принесли. Вас завтра на пир приглашают.

Потом Дайань вручил хозяину ответ цензора Суна.

— Его сиятельство Сун обещали завтра рассчитаться, — докладывал Дайань. — Меня и носильщиков наградили пятью цянями и передали сто календарей.

Симэнь позвал Чэнь Цзинцзи и велел отнести пакеты с серебром к хозяйке в дальние покои, а сам направился в залу.

Тем временем Чуньхун поторопился в залу.

— Батюшка воротились, а вы все веселитесь? — обратился он к Чуньмэй.

— Вот дикарь арестант! — заругалась горничная. — «Батюшка воротились»… А нам-то какое до него дело?! Раз нет матушки, он сюда не заглянет.

И они, как ни в чем не бывало, продолжали веселый пир.

Симэнь же проследовал в покои Юэнян. Там расположились старшая невестка У, монахини и остальные. Юйсяо помогла хозяину раздеться. Симэнь сел. Ему тотчас же накрыли стол. Он позвал Лайсина и отдал распоряжения относительно предстоящих приемов:

— Тридцатого цензор Сун устраивает у нас проводы губернатору Хоу, первого надо будет заколоть свинью и барана для семейного жертвоприношения, а третьего — угощение командира Чжоу и дворцовых смотрителей Лю и Сюэ по случаю их повышения в должности.

Слуга удалился.

— Какого вина изволите, батюшка? — спросила Симэня стоявшая рядом Юйсяо.

— Открой-ка жбан бобового, которое прислал комендант Цзин. Надо попробовать, что это за вино.

Вернулся с ответом Лайань.

Юйсяо поспешно принесла вино и, откупорив жбан, наполнила чарку, которую поднесла Симэню. Он отпил глоток чистого, как янтарь, ароматного напитка и приказал:

— Его буду пить.

Вскоре на столе появились закуски.

Пока Симэнь пировал в хозяйских покоях, Лайань и солдаты с фонарями вечером проводили Юэнян и остальных жен домой. На Юэнян была горностаевая шуба, расшитая золотом светло-коричневая атласная кофта и нежно-голубая юбка.

Ли Цзяоэр и остальные жены были в собольих шубах, белых шелковых кофтах и вытканных золотом лиловых юбках. Юэнян не могла не обратить внимания на то, что Цзиньлянь вырядилась в шубу Ли Пинъэр, а свою шубу отдала Сунь Сюээ.

Прибывшие вошли в покои хозяйки и приветствовали Симэня. Только Сюээ склонилась в земном поклоне сначала перед Симэнем, потом перед Юэнян. Женщины прошли в гостиную, где поклонились старшей невестке У и монахиням. Юэнян села и повела разговор с Симэнем.

— Супруга Ина была так обрадована, увидев нас всех, — говорила она. — За столом собралось больше десяти человек. Были соседка Ма и жена Ина Старшего Ду Вторая. Двух певиц звали. Малыш у них растет такой здоровый, толстощекий. Но Чуньхуа с тех пор заметно осунулась и побледнела. Лицо какое-то длинное стало, как у ослицы. И чувствует себя неважно. Ведь все хлопоты на нее легли. Впрочем им там всем досталось. Рук у них не хватает. Перед уходом брат Ин нам земные поклоны отвешивал, благодарностями осыпал. Тебя за щедрые подарки просил благодарить.

— И Чуньхуа, рабское ее отродье, тоже к вам выходила? — спросил Симэнь.

— А почему ж нет? — удивилась Юэнян. — Что она, дух бесплотный, что ли? У нее вроде и нос и глаза — все на месте.

— Ей, черной кости, рабскому отродью, только бы свиней кормить.

— Ну что ты болтаешь? — срезала его хозяйка. — Слушать не хочется. По-твоему только ты подобрал красавиц одну к другой, только тебе можно ими хвастаться, да?

Тут в разговор вступил стоявший сбоку Ван Цзин.

— Дядя Ин как матушек увидел, даже выйти не решился, — говорил он. — В пристройку увильнул и давай в щелку за матушками подглядывать. Совесть, говорю, у тебя есть, почтеннейший? Зачем же украдкой-то подглядываешь? Так он на меня с кулаками набросился.

От хохота Симэнь так сощурился, что глазных щелок не видно было.

— Вот Попрошайка разбойник! — заругался он, наконец. — Погоди же, только ко мне приди, я тебе глаза мукой засыплю.

— Вот, вот, — подтвердил Ван Цзин.

— Чепуху ты болтаешь, негодник! — отрезала Юэнян. — Зачем человека напрасно оговаривать?! Его и следа не было видно. Где он за нами подглядывал? Он только перед нашим уходом и вышел.

Ван Цзин вскоре ушел. Юэнян поднялась и пошла в гостиную, где приветствовала старшую невестку У и монахинь. Падчерица, Юйсяо и остальная прислуга склонилась перед хозяйкой в земном поклоне.

— А где же барышня Шэнь? — сразу спросила Юэнян.

Никто не решался рта раскрыть.

— Барышня Шэнь домой ушла, — наконец, сказала Юйсяо.

— Почему ж она меня не дождалась? — продолжала недоумевать хозяйка.

Тут супруга У Старшего, будучи не в состоянии больше скрывать происшедшее, рассказала, как на певицу обрушилась Чуньмэй.

— Ну, не захотела петь и что ж такого? — говорила в раздражении Юэнян. — А ругать к чему? Тем более служанке! Совсем не пристало распоясываться! А впрочем, когда в доме нет настоящего хозяина, тогда и прислуга порядка не знает. И на что только это похоже? — Юэнян обернулась в сторону Цзиньлянь и продолжала. — А ты, если твоя горничная распускается, должна ее приструнить.

— Я такой невежды-упрямицы отродясь не встречала, — заговорила, улыбаясь, Цзиньлянь. — Ветер не дунет, дерево не закачается. Раз ты по домам ходишь, знай свое дело — пой, когда тебя просят. Нечего на рожон лезть. Кто ей велел зазнаваться?! Права Чуньмэй, что ей все прямо в глаза сказала. Впредь не будет задираться.

— На язык ты бойка, спору нет, — продолжала Юэнян. — По-твоему выходит, пусть на всех без разбору бросается, всех из дому гонит? Стало быть, и урезонить ее не моги?