Пропавшие наши сердца - Селеста Инг

рывками, вместе с потоком машин – то Чиж начинает дремать, а когда просыпается, они все там же; то он не успевает и глазом моргнуть, а они перенеслись на огромное расстояние, в совершенно новое место, и вот опять пробка, и они ползут, и наконец – он не знает, сколько прошло времени, но уже совсем стемнело, улицы с рядами особняков тихие и почти пустые, – наконец автомобиль останавливается у обочины.

Слушай внимательно, говорит Герцогиня с нажимом, как будто обращается к нему в последний раз и настоящее испытание только предстоит. Делай все как я скажу, велит она. Иначе за последствия не ручаюсь.

Чиж, ошалелый, сам не свой от предвкушения и усталости, ничего странного в этом не видит. На самом деле он ждал чего-то подобного: в сказках всегда нужно следовать непостижимым правилам. Золотой меч не бери, а бери старый, ржавый. Даже если будешь умирать от жажды, вина не пей. Пусть тебя щиплют и бьют, пусть хоть голову рубят, а ты молчи. Когда машина уносится прочь и Чиж остается на тротуаре один, он делает все в точности как велела Герцогиня. Проходит два квартала вдоль соседней улицы, еще три квартала вперед, переходит через дорогу, и вот он на том самом месте, о котором говорила Герцогиня, перед ним большой темно-коричневый особняк с красной дверью и затемненными окнами. На вид он заброшенный, но не верь глазам. Как велено, Чиж проходит мимо широкого парадного крыльца и сворачивает за угол дома. Заходи в калитку, но смотри на глаза никому не попадайся. Пока он нащупывает задвижку, мимо проносятся две машины; калитка занозистая, царапает ему пальцы, и вот она, задвижка, – гладкая, увесистая, холодит руку. Чиж оглядывается на освещенные окна соседних домов и, убедившись, что никто за ним не следит, отодвигает задвижку, и калитка распахивается.

Сзади дверь. Подходи к ней тихо, без единого звука. Чиж осторожными шагами пробирается сквозь дебри сорняков. Когда-то здесь был палисадник, однако он давно в запустении, тут и там молодые деревца, задиристые и нахальные, хлещут Чижа ветками по лицу. Но при лунном свете поблескивает садовая дорожка, посыпанная гравием, указывает путь, и Чиж продвигается по ней к темной громаде дома. Введи код: восемь-девять-шесть-ноль-четыре – и дверь откроется. Чиж пробирается ощупью вдоль стены, будто гладит спящего дракона в поисках уязвимого места; кирпич, кирпич, еще кирпич, и вот она, дверь с кнопками. Ничего не видно, но Чиж, сосчитав кнопки, вводит код. Слабый писк. Чиж поворачивает дверную ручку.

Узкий коридор ведет в непроглядный мрак. Закрой за собой дверь, и останешься в полной темноте. Если оставишь дверь открытой, не сможешь увидеть маму.

Чиж плавно закрывает дверь, и внешний мир сужается до клинышка, потом до тонкого волоса, а затем и вовсе исчезает. Щелкает засов, запечатав Чижа во тьму.

И тут слышны быстрые шаги, все ближе и ближе. Вспыхивает фонарик, все кругом заливая золотым светом.

Мама, ошеломленная. Протягивает руки. Заключает его в объятия. Родное тепло, родной запах. Ее лицо, изумленное, потрясенное, счастливое.

Чиж, восклицает она. Ох, Чиж! Нашел-таки меня!

II

И вот он здесь, Чиж. Ее Чиж.

Выше ростом, чем она ожидала, худее. Лицо почти утратило детскую округлость. Худое, холодноватое лицо, недоверчивое; сурово сжатые губы, твердый подбородок – интересно, в кого бы? Не в Итана и уж точно не в нее.

Чиж, ахает она, как ты вырос!

Еще бы, отвечает он с неожиданным холодком. Сколько зим, сколько лет.

Он мнется у двери, прячет глаза – сразу видно, не доверяет ей. Пока, думает она, – пока не доверяет. Она выключает фонарик.

Нельзя привлекать внимание, поясняет она.

И знает, о чем он сейчас думает: «Куда я попал?»

Коридор узкий, за спиной слышно, как Чиж, держась за стены, пробирается вглубь незнакомой квартиры. Вот он споткнулся, замер. Подошвы кроссовок шаркают по полу.

Сюда. Подожди. Осторожно, пол неровный. Смотри не споткнись.

Говорит она скороговоркой, взахлеб, необычно много, но поделать ничего не может.

Я так и знала, что ты сообразишь, тараторит она, пробираясь с ним по темному коридору. Знала, что у тебя хватит ума.

Откуда? – спрашивает он.

На пороге гостиной она останавливается, ждет его, и рука его мимолетом касается ее талии, будто в поисках опоры, чего-то знакомого. Хочется взять его за руку, прижать к щеке его ладонь, но еще не время.

Мне сказали, отвечает она.

После темного коридора трудно привыкнуть к свету в гостиной. Чиж заслоняется ладонью, точно очутился под слепящим солнцем. Вот он разглядывает комнату, вбирает ее в себя по частям. Облезлые обои как шелушащаяся кожа. Продавленный линялый диван у стены, складной карточный столик с горой инструментов. Сверху на них уставилась, словно чей-то глаз, голая лампочка. Видно, как взгляд Чижа скользит от забитых фанерой окон к дождевым разводам на потолке, к ней самой – лохматой, в драной футболке и потертых джинсах, притаившейся впотьмах, словно отшельница. Не здесь он ожидал ее увидеть. И представлял ее совсем другой.

Ты, наверное, устал, говорит она. Комната для тебя уже готова.

Она ведет его вверх по лестнице, оранжево-красная ковровая дорожка приглушает звук их шагов. Тут и там на обоях темнеют квадраты – здесь когда-то висели картины.

Чей это дом?

Теперь ничей. Осторожно, не упади, здесь перила сломаны.

На верхней площадке она открывает дверь. Просторная комната, явно бывшая детская: когда она щелкает выключателем, вспыхивает лампа со стеклянным абажуром-клоуном. В углу стоит кроватка, незастеленная, с опущенным бортиком. Комнату она чисто вымела, но все равно здесь неуютно. Часть штукатурки обвалилась с потолка, обнажив тонкие планки, точно обглоданные кости. Окна затянуты черным.

Мусорные мешки, объясняет она. Чтобы света не было видно. Нужна осторожность – соседи думают, что дом заброшен.

Опустив на пол школьный рюкзак, Чиж поправляет пленку, натянутую на оконную раму. Сколько раз она сама так делала, заслышав с улицы шум автомобиля.

Я здесь для тебя все устроила, говорит она. На случай, если доберешься. Она разглаживает спальник, что разложен на диване у окна, взбивает декоративную подушку в изголовье. Прости, что кровати настоящей нет. Всяко лучше, чем на полу.

Чиж, дернув плечом, становится к ней вполоборота. Сквозь пленку на окнах с улицы просачивается далекий гул сирены, нарастает и вновь стихает. Будь все иначе, думает она, живи она все эти годы с ним, возможно, ей был бы понятней этот язык. Язык тех, чье детство на излете, – все ухватки и намеки, небрежность и недомолвки. Может