Пропавшие наши сердца - Селеста Инг

Чиж чуть заметно поворачивается к ней ухом – похоже, ей удалось его увлечь. Маргарет делает вид, что не заметила.

Конечно, добавляет она, мне и по работе пришлось помотаться по городу. И я здесь неплохо все изучила.

Она умолкает, выжидает. Рассказывал ли ему Итан, знает ли он хоть что-нибудь? Но тут Чиж отзывается – видно, заглотил наживку:

Что за работа? – спрашивает он, не оборачиваясь, как будто ему все равно.

Курьер. Развозила письма и тому подобное. Давно, еще в Кризис. На велосипеде, уточняет она запоздало.

Чиж молчит, но преграды между ними сейчас нет. Маргарет никогда ему не рассказывала о своей нью-йоркской жизни, о том, что было до него, – сначала ждала, когда он подрастет, а потом ушла. Для него ее прежняя жизнь – чистый лист. Она смотрит, как Чиж свыкается с новым образом мамы – колесящей по городу, развозящей почту.

Что ты развозила? – спрашивает он.

В основном посылки, иногда документы на подпись. В те времена многие фирмы закрылись, грузовиков не хватало. И бензин вздорожал, а мы, велокурьеры, и брали дешевле, и доставляли быстрее.

Маргарет следит за его лицом. Иногда продукты, продолжает она. И лекарства – тем, кто болен и не может выйти из дома. Лекарства мы забирали в аптеке и оставляли на крыльце.

Мы? – переспрашивает Чиж.

Нас было много, все крутились как могли.

Она раздумывает, делиться ли подробностями. Нет, лучше подождать.

Так ты познакомилась с папой?

Маргарет качает головой: он был из другого мира, студент. Мы и встретились-то по чистой случайности.

Она выжидает.

Как он там? – спрашивает она, не зная, как спросить о том, что ее волнует на самом деле: каким он стал, изменился ли за годы разлуки, после всего, что случилось. Наверное, волнуется за Чижа, места себе не находит, думает она с болью. Жаль, нельзя ему позвонить, сказать, что Чиж жив-здоров. Но это опасно; пока что ничего не изменилось. Еще рано. Надо, чтобы он ей доверял – как доверяла она ему все эти годы, поручив ему ребенка.

Чиж дергает плечом – неопределенно, но даже это движение выдает внутренний раздрай.

Все у него в порядке, отвечает он. Я так думаю.

Маргарет ждет, затаив дыхание, но Чиж ни слова больше не добавляет. Все это время он внимательно смотрит на город внизу, шумный, суматошный. Одна рука у него зависла, точно он опирается на воздух или хочет ухватиться за край неба. Маргарет ждет, отпустив беседу на волю, – пусть все идет своим чередом.

Почему ты уехала? – спрашивает он наконец.

Отчего-то проще задавать такие вопросы здесь, наверху, где все, кроме них двоих, кажется маленьким и далеким.

Маргарет, как перед прыжком в воду, раскидывает руки, поднимает лицо, прикрывает глаза. Лунные блики играют в ее волосах, серебрят их, точно иней. В этот миг она словно фигура на носу корабля, что несется на всех парусах в незнакомые воды. Опустив руки, она вновь поворачивается к сыну.

Сейчас расскажу, отвечает она. Все тебе расскажу. Если ты обещаешь слушать внимательно.

Рассказ она начинает за работой, склонившись над раскладным столом, заваленным проводами. Маргарет не спеша берет провод и нарезает на кусочки в палец длиной, а концы зачищает надфилем, поднимая облачка серебристой пыли. Чиж ждет, застыв на краешке ковра. Смотрит. А по ту сторону затемненных окон рассвет понемногу добавляет красок в тусклый мир.

Начну с того, говорит она, как я сюда попала.

Чаяния родителей, что привели их на другой континент, отразились и в имени дочери: Маргарет. Премьер-министр, принцесса, святая. Имя с древней историей, как выносливое дерево с цепкими корнями; по-французски la marguerite – ромашка, по-латыни margarita – жемчужина. Отец и мать ее, ревностные католики родом из Цзюлуна[6], учились у священников и монахинь, с детства причащались, исповедовались, ходили каждый день к мессе. Святая Маргарита, победительница драконов, нередко изображалась в драконьей пасти.

Вот о чем узнала она много позже: за два месяца до ее рождения к ним в почтовый ящик подбросили бомбу. Силой взрыва сорвало с петель алюминиевую дверцу и покорежило, словно из ящика рвался на волю крохотный злобный бесенок. Новый почтовый ящик, новый дом, отец – новоиспеченный инженер на заводе в одном из городков Среднего Запада. Взрывная сила минимальна, сказали в полиции. Чья-то глупая шутка. Потом отец Маргарет, потный, с прилипшими ко лбу волосами, выкапывал из земли столб, на котором висел почтовый ящик, а мать смотрела с порога, положив руку на живот, где наливалась Маргарет. Их новые соседи тоже молча глядели из окон и дружно попрятались, когда столб подался и покореженный ящик с лязгом рухнул на землю.

До ПАКТа оставался еще не один десяток лет, но уже тогда ее родители чувствовали, как соседи следят за каждым их движением. И решили: лучше не выделяться. И когда родилась Маргарет, ее одевали в розовые вельветовые комбинезончики и туфли с ремешками, вплетали ей в косички розовые ленты. Когда она подросла, ей стали покупать одежду с безголового манекена в универмаге – что на манекене, то и на ней. Украдкой приглядывались к соседским детям и покупали дочери то же, что и у них: Барби, кукольный домик, тряпичную куклу Сюзанну Мэриголд. Розовый велосипед с длинной белой бахромой на ручках руля, игрушечную духовку, где загоралась лампочка и пеклись шоколадные кексы. Камуфляжные штаны из каталога. Отцовская любимая поговорка: «Птица, что выглядывает из листвы, – легкая добыча». Мамина: «Торчащий гвоздь забивают». Маргарет не помнит, чтобы родители при ней говорили по-кантонски. Лишь спустя годы она поняла, чего была лишена.

По пятницам они всегда заказывали пиццу, резались в настольные игры; на воскресных службах в церкви их черные головы выделялись среди моря русых. Отец пристрастился смотреть футбол, пить пиво с соседями. Мать купила набор противней и научилась печь запеканки. Маргарет росла начитанной, любила стихи. Вслед за родителями она старалась не выделяться, во всем держалась золотой середины. Выделяться – значит привлекать хищников; куда безопаснее слиться с пейзажем. Училась она средне, оправдывала ожидания, но редко их превосходила, не доставляла хлопот, но и не служила примером. Окончив школу, поступила в университет в Нью-Йорке – «в городе», говорила мать, как будто других городов на свете нет. Ее влекла призрачная надежда: вдруг в городе каждый волен жить по-своему? Вдруг город, словно наждак, сотрет с нее эмаль и обнажит расплавленное, клокочущее нутро?

В первые дни она одевалась как эталонная нью-йоркская девушка: черные джинсы, туфли на высоком каблуке,