Пропавшие наши сердца - Селеста Инг

Наведывались в богатые кварталы, где в мусоре попадаются сокровища, а хозяева смотрели на них сверху сквозь двойные стекла, как на ворон, клюющих дохлятину. Однажды в Парк-Слоупе у них на глазах из дома вынесли на носилках человека под белой простыней. Особняк его остался на время без присмотра. Когда стемнело, они вернулись, залезли в дом. Мебель и одежду к тому времени уже растащили, зато они выдрали из стен несколько метров медных труб и проводов, а девушка нашла серебряные часы – изящные, исправные, с гравировкой «А. от К.» – и нацепила, прежде чем умчаться в темноту. Совесть никого из них не мучила – во всяком случае, тогда. Что лучше – оставить вещи валяться без дела или превратить их в тепло, в еду, в веселую пьяную ночь в ожидании то ли конца Кризиса, то ли конца света? Выбор был очевиден.

Ну а Доми и Маргарет стали курьерами. Разъезжали по обезлюдевшему, окутанному зловещей тишиной Манхэттену. Курьерская доставка была дешевле почты, для которой наступили скверные времена – финансирование урезали, персонал сокращали, цены на бензин взлетели, грузы воровали прямо с машин, – а велокурьер за три доллара доставит посылку через час. Первой приступила к работе Маргарет: однажды утром она увидела у крыльца велосипед без замка, вечером он по-прежнему был на месте, и Маргарет присвоила его без зазрения совести. Курьеры колесили по городу, встречаясь на маршрутах, и вскоре Маргарет уже всех знала в лицо и по именам. Через пару недель, когда подвернулся второй велосипед, к ним присоединилась и Доми.

С наступлением темноты во многих районах становилось опасно. В парках кучковались безработные, пропивая последние гроши, и к вечеру их тянуло на подвиги. Женщины на собственном горьком опыте учились их избегать. Маргарет с детства научилась оглядываться через плечо, по мимолетным жестам распознавать угрозу, отбиваться, если нельзя спастись бегством. Доми, выросшая в Уэстпорте с отцом – летний домик, уроки верховой езды, бассейн, – ни к чему подобному не была готова. Иногда она вскрикивала во сне, отмахивалась, словно кто-то ей метил в глаза. Маргарет забиралась к ней под одеяло, обнимала ее покрепче, гладила по голове, и Доми затихала, успокаивалась. По утрам в тех немногих магазинах, что упрямо цеплялись за жизнь, зачастую бывали выбиты окна, полки опустошены, ревела сигнализация, но на помощь никто не спешил. Многие безвылазно засели дома, и вскоре Маргарет уже вовсю бегала с поручениями, передавала записки – за пять долларов, потом за десять, но с тех, кто нуждался, брала всего доллар. Приносила лекарства из аптек, продукты. Тампоны, батарейки, свечи, алкоголь. Все, что помогало продержаться день. Бумажные деньги, которыми с ней расплачивались, она сворачивала и прятала в лифчик; под утро, вернувшись в квартиру, пересчитывала и расправляла бумажки, влажные и размякшие от пота. В ту пору ей стало совсем не до стихов.

Со временем ко всему привыкаешь: ко всем нововведениям местных властей, стремящихся хоть как-то поддерживать порядок, – когда выходить на улицу, когда сидеть дома, какими группами можно собираться – маленькими, еще меньше. Если город или штат накроет эпидемия, то некому работать и оплачивать больничные, не хватает врачей, лекарств, только и остается, что взять парацетамол в ближайшей аптеке или что-нибудь покрепче в соседнем винном магазине. Всюду очереди, все в дефиците, кроме злобы, страха, горя. У подножия мостов и виадуков вырастают, словно гроздья поганок, палаточные лагеря. Везде одно и то же, если верить новостям. И уже привыкаешь к очередям, к попрошайкам на тротуарах с рукописными картонными табличками «ПОМОГИТЕ ЧЕМ СМОЖЕТЕ». Учишься следить за ними краем глаза, не встречаясь взглядом, обходить их на пушечный выстрел. Еще издали улавливаешь крики, звон стекла; не успеешь понять, в чем дело, а ноги уже сами несут тебя на другую улицу, прочь от опасности. Привыкаешь сооружать бутерброды с тем, что под рукой, – с кетчупом, с майонезом, с солью, с чем угодно, лишь бы не есть сухой хлеб; привыкаешь заваривать кофейную гущу по второму, по третьему разу, и так неделями, или вместо кофе хлебать кипяток, лишь бы согреться. Привыкаешь не разговаривать с людьми на улицах, пробираться мимо, сделав вид, что спешишь куда-то, привыкаешь к плачу сирен. Через какое-то время уже не задумываешься, куда они мчатся, кому на помощь. Знаешь, что где-то там, в замках, забаррикадировались богачи, в тепле и сытости, почти в довольстве, но скоро перестаешь о них думать. И вообще перестаешь думать о других. В конце концов и к этому привыкаешь, а заодно и к тому, что люди пропадают – уезжают домой или в другие края, в поисках лучшей доли, или просто исчезают.

К чему привыкнуть невозможно – Маргарет так никогда и не привыкла, – так это к тишине. На Таймс-сквер светофоры работали исправно, но непонятно для кого, машин ведь почти не осталось. Над опустевшим портом с криками носились чайки. Разговоры с родителями были кратки, несколько минут, не больше; связь прерывалась, время стоило дорого, по-настоящему хотелось узнать только одно: что все живы-здоровы. Бывало, проезжая на велосипеде через Центральный парк, Маргарет не встречала по пути ни одной души – ни на тропинках, ни на озере, – ни следа человека, не считая палаток, белевших на Овечьем лугу и мигом исчезавших, стоило прокатиться слуху о полицейской облаве. В этой тишине слишком много времени оставалось на раздумья – сколько ни налегай на педали, мысли все лезут и лезут в голову.

В медовом свете лампы видно, как дрожат ее руки.

Кризис. Кризис. Чиж был с детства о нем наслышан: нельзя забывать уроки Кризиса, твердили со всех сторон; нельзя допустить повторения. Но невозможно описать, что творилось на душе у людей.

Что ни день выселения, каждый день и каждую ночь беспорядки, люди молили хоть о какой-нибудь помощи. Полиция пускала в ход резиновые пули и слезоточивый газ, автомобили въезжали в гущу демонстрантов. По ночам выли сирены, носились по городу полицейские машины. По всей стране запылали пожары – сегодня в Канзас-Сити, завтра в Милуоки и Новом Орлеане, – безумные сигнальные костры обездоленных и отчаявшихся. В Чикаго по Мичиган-авеню возле магазинов разъезжали танки, охраняя драгоценный товар. Виноватых еще не назначили – пока, – и ярость, паника, страх изливались на все подряд, обжигали, не давали дышать. Страх и злоба были повсюду – на безмолвных темных улицах после комендантского часа, в серых тенях зданий, в эхе твоих собственных шагов по пустым тротуарам. В ярких вспышках огней полицейских машин, мчавшихся мимо – куда угодно, только не тебе на помощь.

Как об этом рассказать тому, кто ничего подобного не видел? Как объяснить, что такое страх,