При вечернем и утреннем свете - Дмитрий Сухарев (Сахаров)

Океан

Я — океан, рождающий цунами.Но это между нами.А людям говорю, что я рыбак,Ютящийся у кромки океанаИ знающий, что поздно или раноЦунами нас поглотит, бедолаг.

Дорога на Джизак

Мартовский прозрачный саксаулРадужно струится вдоль дороги.Это кто ж там с провода вспорхнулРадуйся, что сойку от сорокиОтличаешь все-таки легко;А шоссе струится вдоль бархана,И осталась где-то далекоЭта Pica pica bactriana.

Из каких заброшенных пустыньПамяти,в которых мрак и стынь —Крови стынь, окочененье крика,—Нежнаяпроклюнулась латынь,Имя птицы выпорхнуло — Pica?

Господи, позволь закрыть глазаБез боязни в тот же миг увидетьТо, что вижу, лишь глаза закрою,—Господи, позволь передохну́ть.

Уведи сознание с полейПамяти,водицею залей,Изведи в пустыне память ада.Мозг жалей, а память не жалей,Всей не надо, господи, не надо.

Сохрани мне разум, но не весь,Дай не знать, не ведать этой муки,Дай забыться — и остаться здесь,Где слышны большой дороги звуки,Где бежит дорога на Джизак,И бежит, и радостно струитсяСаксаул, и вспархивает птицаИ пустыне дарит добрый знак.

Холмы

Как ладно написал: печаль моя светла.Светла моя печаль, легка моя кручина,И жизнь моя не вся еще прошла —Ну что с того, что знаю, что умру?Но весело смотреть, как на ветруКачается крушина.

Холмы мои, я снова к вам пришелВ преддверии зимы вдохнуть ноябрьской прели,Ладонью потрепать шершавый черный ствол —Ну что с того, что ветры налетели?Да нет, не люты здешние метели,И мы друг другу, нет, не надоели —Опять пришел.Вас ветры прознобилиВ преддверии зимы, но мой апрельский следХраните вы, и мы за двадцать с лишним летДруг друга, нет, не разлюбили.

Мне кажется, я все сказал, что мог.Комок остался, а слова прогоркли.Осталось жить в преддверии зимы,Осталось знать: любовь моя — холмы,Не горы и не долы, а пригорки.

Мне кажется, я все у них спросил.Засим — молчанье.И если для молчанья хватит сил,Го, может быть, кто знает…

Кабы дома

И забитой была, и убогой,Но на крыши хватало соломы,И продрогший в Италии ГогольВспоминал наши теплые домы,Обворачивал косточки шерстьюИ вздыхал и смотрел за порог.

Я и вспомнил про Гоголя лишь оттого, что продрог,Что продрог и пожертвовал честью,Обвернув свои косточки шерстью.

А слова про Италию это всего лишь предлог,Чтоб, вздыхая, вздыхая, вздыхая, смотреть за порогДа за край окоема.

Кабы дома,Так я бы соломки под бокПодоткнул —И заснул.

Подражание Петёфи

Уж если драться, то в полкуУ маленького Бема.Но не продраться к старику,И в этом вся проблема.А сам старик не знал проблем,Где честный бой — там честный Бем,Совсем как Че Гевара.Мы с ним простились насовсемВ бою у Шегешвара.

Во славу русского орлаИ габсбургского родаОрда терзает городаСвободного народа.У нас, ребята, дело мрак,Нас русский царь зажал в кулак,Кругом одни казаки,Но даже бардам как-никакНайдется дело в драке.

Уж если сдохнуть, то в бою,Уж если пасть — с разбега.А я по-русски подпою,Уж ты прости, коллега.У русских втрое батарей,А Бем обнимет пушкарей,Надушен и опрятен,И мы подохнем не скорей,Чем генерал Скарятин.

Когда ж казак на всем скакуТебя проколет пикой,Ты плюнуть в морду казакуУспей в расправе дикой.Теперь лежим, и ночь глуха,А все же мы недаромВо славу песни и стихаСебе вспороли потрохаВ бою под Шегешваром{7}.

Огороды

Бабка Оля ходить не могла,Огород поднимала ползком:Все ж полвека, поди, прожила,Как простилась навек с мужиком.А теперь пропади огород —Довершилися Олины дни.Вот и ваш, горемыки, черед.Все ж полвека трубили одни.

Хуже нет, как одной помиратьВ коченеющей мертвой избе.Ты прости свою Родину, мать,Что забыла она о тебе,Что полвека к солдатской вдовеСобиралась, да не собралась,Что гордыня у ней в голове,От гордыни она и спилась.

Умирают старухи мои,Умирают кормилицы,Догорают лучинки-огниНа великом горнилище.За вдовою уходит вдова,Умирает в окошечке свет.…«Здравствуй, Марфа Андревна,— жива!»Засмеется смущенно в ответ.

Окно

«Чем клясть вселенский мрак,Затеплим огонек».

Так думает дурак.А умным невдомек.

И легче дураку.И в мире не темно.

И умные стучатК немуВ окно.

Окликни улицы Москвы

Замоскворечье, Лужники,И Лихоборы, и Плющиха,Фили, Потылиха, Палиха,Бутырский хутор, Путинки,И Птичий рынок, и Щипок,И Сивцев Вражек, и Ольховка,Ямское Поле, Хомутовка,Котлы, Цыганский Уголок.

Манеж, Воздвиженка, Арбат,Неопалимовский, Лубянка,Труба, Ваганьково, Таганка,Охотный ряд, Нескучный сад.

Окликни улицы Москвы,И тихо скрипнет мостовинка,И не москвичка — московиткаПоставит ведра на мостки.Напьются Яузой луга,Потянет ягодой с Полянки,Проснутся кузни на Таганке,А на Остоженке — стога.

Зарядье, Кремль, Москва-река,И Самотёка, и Неглинка,Стремянный, Сретенка, Стромынка,Староконюшенный, Бега.Кузнецкий мост, Цветной бульвар,Калашный, Хлебный, Поварская,Колбасный, Скатертный, ТверскИ Разгуляй, и Крымский вал.

У старика своя скамья,У кулика свое Болото,—Привет, Никитские ворота!Садово-Сухаревская!Окликни улицы Москвы…

Чарда

А теперь и черешню спилили, всего и делов,Стало больше пространства, что значит посадочных мест,А кто сел, тот и съест, значит, больше суммарный улов,Я имею в виду уловление денежных средств.Что осталось от чарды? — стихи мои, несколько слов,Под черешней записанных в меланхолическом сплине.А у новых хозяев затылок багряно-лилов.И черешню спилили.

Все пространство столов заграбастано западным немцем.Худосочный восточный на травке жует бутерброд.Что касается нас, получивших под мякоть коленцем,Нас — в музеи, в музеи, мы самый культурный народ.Что касается лично меня, у меня геркулес,Лично мне безразлично, кому там скатерку стелили.Старый волк, я уйду с геркулесом за пазухой в лес.А черешню спилили.

Глухая крапива

На утлое бревно,Подставившее бокСентябрьскому неясному теплу,Присела стрекоза и часто дышит.В ее больших сферических глазахЗадумчивость. Сидим бок о бок.Мне некуда спешить, ей некуда спешить,Сидим, и ладно. Все же иногдаПосматриваю: как там поживаетМоя соседка? И моя соседкаПриподнимает голову с вопросом.

Зачем Колумб Америку открыл?

Оса,Набегавшись до самоуваженьяИ вникнув (или сделав вид, что вникла)В подробности поверхности ствола,Блаженно моет морду по-кошачьи.

А рядом дремлет Ка́тица-бога́р.

Еще пожарник лапкой чистит ус.Еще порой к нам прилетает мухаИ тоже греется.Еще паукВыстраивает солнечную сетьВ пространстве между веткою лещиныИ нашим общим капищем, бревном.

И сеть свою он строит так лениво,Так нехотя, что вроде и не знает,К чему она:Уж вряд ли для того, чтоб нарушатьИдею ненасильственного мира,Гармонию не-Ноева ковчега,Плывущего неведомственным курсомПо воле волн,По воле волн глухой крапивы.

Посидим на солнышке, будет нам загар,Принесет нам хлебушка Катица-богар.Катица-богар! Катенька-жучок!Черного и белого дай нам на сучок!

Так вот зачем плетется паутина —Чтоб в небе полетать,Чтоб улететь на небоИ хлеба принести всему бревну!Так вот куда наш ствол, наш утлый плот,Наш славный челн, летучий наш голландец(«А это, извините, Левитанский»,—«Катитесь вы!»),— так вот, я говорю,Куда летит безумный наш ИкарПо воле волн глухой, как мир, крапивы.

Божия коровка!Полетим на небо!Но Катица-богар все спит да спит.Зато пожарникПо-прежнему усердно чистит ус:Пожарники не спят, они — дежурят.

И все-таки здесь кое-что неясно.Когда я был моложе лет на сорок,Пожарников солдатиками звали.

Зачем Колумб Америку открыл?Зачем и ктоКлопу менять название надумал?Иль дело в том, что, отслужив свой срок,Былой солдат в пожарники подалсяИ ныне служит скромно и бессрочноНеявственному солнцу сентября,Идее ненасильственного мираНа поприще неведомственных волнГлухой крапивы?

«Прости, что я море люблю в окуляр микроскопа…»