Выученный оптимизм: Как изменить свой образ мыслей при помощи позитивной психологии - Мартин Э. П. Селигман

предположения практически исчезли из психологии XX в., история их взлета и падения служит мне фоном для возрождения понятия доброго нрава как основополагающего аспекта позитивной психологии.

Учение о добром нраве было действенным, являясь идеологическим двигателем множества социальных институтов XIX в. Безумие во многом рассматривалось как моральное вырождение и дефект, а «моральное» лечение (попытка заменить дурной нрав добродетелью) было доминирующим видом терапии. Движение за трезвость, женское избирательное право, законы о детском труде и радикальный аболиционизм представляют собой еще более важные порождения этого учения. Авраам Линкольн являлся светским продуктом данного учения, и вряд ли будет преувеличением считать Гражданскую войну самым грандиозным из его последствий.

Что же тогда произошло с нравом и идеей о том, что у нашей природы есть лучшие ангелы?

Не прошло и десятилетия после Гражданской войны, как Соединенные Штаты столкнулись с еще одной травмой – рабочими волнениями. По всей стране начались забастовки и насилие на улицах. К 1886 г. жестокие столкновения между рабочими (в основном иммигрантами) и правоохранительными органами приобрели характер эпидемии, кульминацией которой стали беспорядки на площади Хеймаркет в Чикаго. Как нация воспринимала бастующих и бомбометателей? Как могли эти люди совершать такие беззаконные действия? «Очевидные» объяснения плохого поведения для обывателя были полностью связаны с характером: моральный дефект, грех, порочность, лживость, глупость, алчность, жестокость, импульсивность, отсутствие совести – целый спектр худших ангелов нашей природы. Дурной нрав порождал дурные поступки, и каждый человек отвечал за свои действия. Но в объяснениях происходили кардинальные перемены, а вместе с ними и эквивалентный сдвиг в политике и науке о человеческом состоянии.

Не осталось незамеченным, что эти попирающие законы, жестокие люди происходили из низшего класса. Условия их работы и жизни были ужасными: 16 часов в день в жару или холод, шесть дней в неделю, нищенская зарплата, целые семьи ели и спали в одной комнате. Они были необразованными, не знающими английского языка, голодными и изможденными. Эти факторы – социальное положение, изнурительный труд, нищета, недоедание, плохое жилье, отсутствие образования – не были следствием дурного нрава или моральных дефектов. Они коренились в окружающей среде, в условиях, неподвластных человеку. Возможно, объяснение беззакония и насилия крылось в дефектах окружения. Каким бы «очевидным» это ни казалось с современной точки зрения, увязывание плохого поведения с плохими условиями жизни было чуждо умам XIX в.

Теологи, философы и социальные критики начали высказывать мнение, что, возможно, немытые массы не несут ответственности за свое дурное поведение. Они предположили, что проповедники, профессора и эксперты должны переключиться с указания на то, что каждый человек отвечает за свои поступки, на выяснение того, как они сами могут стать ответственными за ситуацию, в которой находятся многие[110]. Таким образом, на заре XX в. в великих американских университетах зародилась новая дисциплина: социология. Цель заключалась в объяснении поведения (и проступков) людей не результатом их нрава, а воздействием токсичных факторов окружающей среды, неподвластных простым людям. Эта наука должна была стать триумфом «позитивного энвайронментализма». Если преступность возникает в результате городской нищеты, социологи могли указать путь к ее снижению путем облагораживания городов. Если глупость объясняется невежеством, социологи могли указать путь к ее искоренению путем всеобщего образования.

Готовность, с которой многие поствикторианцы приняли Маркса, Фрейда и даже Дарвина, можно рассматривать как участие в этой реакции на характерологические объяснения[111]. Маркс предлагает историкам и социологам не винить рабочих в забастовках, беззакониях и общей порочности, которыми сопровождаются рабочие волнения, поскольку они вызваны отчуждением труда и классовой борьбой. Фрейд советует психиатрам и психологам не винить эмоционально неуравновешенных людей за их деструктивные и саморазрушительные действия, поскольку они вызваны неконтролируемыми силами бессознательного конфликта. Некоторые считают, что учение Дарвина позволяет не обвинять людей в жадности и тотальной конкуренции, поскольку они просто находятся во власти неумолимой силы естественного отбора.

Социология – это не только пощечина викторианскому морализаторству, но и, что гораздо глубже, утверждение великого принципа эгалитаризма. От признания того, что плохая среда иногда порождает плохое поведение, до утверждения, что она иногда может перечеркнуть добрый нрав, – всего лишь небольшой шаг. Даже люди с добрым нравом поддаются пагубному влиянию среды (главная тема Виктора Гюго и Чарльза Диккенса). Отсюда следует убеждение, что достаточно плохое окружение всегда берет верх над добрым нравом. А потом вообще можно отказаться от идеи нрава, поскольку сам нрав – хороший или плохой – является лишь продуктом воздействия внешних факторов. Таким образом, социология позволяет нам избавиться от наполненного ценностями, религиозно вдохновленного, классового понятия нрава и приступить к монументальной задаче построения более здоровой «воспитывающей» среды.

Нрав, хороший или плохой, не играл никакой роли в зарождающейся американской психологии бихевиоризма, а основополагающее понятие человеческой природы было предано анафеме, поскольку существовало только воспитание. Лишь один из уголков научной психологии, изучение личности, поддерживал огонек нрава и идею человеческой природы на протяжении всего XX в. Несмотря на политическую моду, люди склонны повторять одни и те же модели поведения и проступков во времени и в различных ситуациях, и существует ощущение (но мало доказательств), что эти модели наследуются. Гордон Олпорт, отец современной теории личности, начинал свою карьеру как социальный работник с целью «развития нрава и добродетели»[112]. Однако для Олпорта эти слова были назойливо викторианскими и морализаторскими, и требовался более современный научный, свободный от ценностей термин. Понятие «личность» имело идеальное нейтральное звучание. По мнению Олпорта и его последователей, наука должна просто описывать то, что есть, а не предписывать то, что должно быть. Личность – это описательное слово, а нрав – предписывающее. В результате морально нагруженные понятия нрава и добродетели были тайно привнесены в научную психологию под видом более легкого понятия «личность».

Однако феномен нрава не исчез из-за того, что идеологически не соответствовал американскому эгалитаризму. Хотя психология XX в. пыталась изгнать нрав из своих теорий, заменяя его на «личность» Олпорта, бессознательные конфликты Фрейда, инстинкты, постулируемые этологами, это не оказало никакого влияния на обычные рассуждения о человеческих поступках. Понятия хорошего и дурного нрава прочно укоренились в наших законах, политике, подходах к воспитанию детей и в манере говорить и думать о том, почему люди поступают так, а не иначе. Никакая наука, которая не использует нрав в качестве базовой идеи, никогда не будет принята в качестве полезного объяснения человеческих действий. Поэтому я считаю, что пришло время возродить нрав как центральную концепцию научного изучения человеческого поведения. Для этого необходимо показать, что причины отказа от этого понятия больше не действуют, а затем создать на прочной основе жизнеспособную классификацию сильных сторон и достоинств.

От понятия нрава отказались, по сути, по трем причинам:

1. Нрав как феномен полностью определяется опытом.

2. Наука не должна давать предписания, ее задача – только описывать.

3. Понятие нрава отягощено ценностями и связано с викторианским протестантизмом.

Первая причина исчезает под обломками энвайронментализма. Тезис о том, что наш облик полностью определяется опытом, был лозунгом и центральным постулатом бихевиоризма на протяжении последних 80 лет. Он начал разрушаться, когда Ноам Хомский убедил лингвистов, что для понимания и воспроизведения предложений, которые никогда не произносились ранее (например: «На попе младенца сидит лиловый утконос»), помимо простого опыта необходим врожденный специализированный языковой отдел мозга. Развенчание идеи продолжилось, когда специалисты по теории обучения обнаружили, что животные и люди подготовлены естественным отбором к быстрому усвоению одних связей (например, фобий и вкусовых отвращений) и совершенно не готовы к принятию других (например, сочетания изображений цветов с ударом электрическим током). А наследование особенностей личности (читай – нрава) стало последней каплей, уничтожившей первую причину. Иначе говоря, каким бы ни был процесс формирования нрава, он определяется не только окружающей средой, а возможно, почти не зависит от нее.

Вторая причина сводится к тому, что нрав – это оценочный термин, а наука должна быть морально нейтральной. Я полностью согласен с тем, что задача науки – описывать, а не предписывать. Позитивная психология не должна указывать вам на необходимость быть оптимистом, духовным, добрым или жизнерадостным. Она скорее призвана описывать последствия этих качеств (например, говорить, что оптимизм помогает