Копье и Лавр - Федор Кукин

Ио тут же прокляла себя за сентиментальность. Ей-то что за дело, есть ли проклятой Гракх где ночевать? Можно подумать, если негде, то капитан готова дать ей кров!

Рыбачка обернулась. Русые волосы подсохли и лежали на плечах непослушной гривой. Одинокий голодный зверек.

— Сегодня есть.

Она зашагала прочь по причалу. Капитан хотела было сказать что-то еще, но не нашлась. Вроде и нечего было говорить.

Худенькая фигурка с чужим плащом на плечах шагнула во мрак спящего города и исчезла.

Глава 2. Стеклянный глаз

С вершин священных зиккуратов огласили начало вечерней молитвы. Закатное солнце, пылающее остатками дневного жара, озаряло величайший из городов алыми лучами.

Свет и жар в последний час этого дня изливались на крепостные стены из жженого кирпича, заложенные семью мудрецами в молодые дни мира; на тучные поля и пастбища в пригородах, которым несла влагу хитроумная ирригационная система; на тысячи глиняных домов, теснившихся вдоль узких улиц. Закат пустыни догорал над лавками и базарами, над грязными пятнами трущоб и золочеными крышами зиккуратов. Но всех ярче горела огромная статуя на главной площади. Золотой колосс возвышался над лачугами, дворцами, и даже храмами — статный мужчина с пышной кудрявой бородой, в боевых доспехах, с обнаженным клинком в правой руке и табличкой для письма в левой.

Таков был закатный час над Камаргандом, столицей империи Хеменидов, величайшим из городов земных.

Услышав призыв с вершин зиккуратов, купцы и ремесленники закрыли лавки и мастерские, крестьяне оставили плуги, а пастухи погнали домой стада овец и коз. Дети побежали домой, прочь от игр и забав. Затихли гнусавые причитания нищих на площадях. Город погрузился в молитву.

О чем же молился народ Камарганда? О послушании. Каждый крестьянин и ремесленник, купец и жрец повторяли в этот час заученные с детства слова, обращенные к Хемену — грозному царю древности, чья статуя возвышалась над городом.

Честные люди говорили Подателю Законов, что были в этот день верны и искренни, послушны властям и законам великой империи. Те же, кто сегодня запятнал себя — взяткой, обманом или дерзким словом — молили Истребителя Чудовищ о прощении, обещали впредь повиноваться его законам и не навлекать более его гнев. При этом грешники невольно содрогались. Они знали, что неукротимая воля основателя империи и через тысячу лет после его смерти довлеет над ними и не замедлит покарать за грех — неудачами в делах, бедами в семье или гневом нынешних правителей.

Главная площадь Камарганда упиралась в холм, который как бы вырастал из сердца города, стремясь ввысь, к жестокому пустынному солнцу. И там, на холме, раскинулся прекрасный висячий сад. В окружении зеленых побегов и пестрых цветов с пьянящим ароматом журчали фонтаны. Все тише пели уходящие ко сну диковинные птицы.

А в тени сада стояли великолепные просторные палаты из белого камня, чья крыша была покрыта червонным золотом. Шум городской жизни почти не долетал сюда; это место было скрыто от гама и жары тенью прекрасного сада.

Дворец императора.

***

Тамриз в последний раз вдохнула прохладный воздух сада и прошла через террасу в зал. Перед дверьми девушка сбросила с ног сандалии; по обычаю только правитель империи мог ходить в обуви по священным залам дворца.

Отец и брат как раз окончили молитву. Отец развалился в удобном ложе с мягкими подушками и протянул руку за кубком вина. Смуглая рабыня, полностью обнаженная за исключением набедренной повязки, в молчаливом усердии подала кубок владыке.

— Мой император, — громко сказала Тамриз, надеясь, что слова ее звучат уверенно и твердо.

Аббас II Хеменид с изумлением взглянул на дочь. Тамриз стояла посреди зала, одетая в легкий боевой доспех. Бронзовый нагрудник и кольчужный пояс тонкого плетения защищали грудь, живот и торс. За спиной у принцессы был закреплён простой скимитар без ножен. Черные волосы, забранные под медную сетку, оставляли открытой смуглую, ничем не защищенную спину. Бойцы империи надевали такие доспехи, чтобы показать: они не отступят и не побегут от опасности. А если побегут, то сами приглашают смерть нанести удар в голую спину.

— Что это значит, дочь наша?

Голос у императора был низкий и гулкий, даже если говорил он негромко.

— Мы не видели тебя на дневной трапезе, хоть нам это и было угодно. Или угождать отцу и владыке ниже твоего достоинства? — в словах Аббаса проскользнула насмешка.

Тамриз мысленно прокляла себя: как всегда, слова и тон отца заставили ее вспыхнуть и ощутить давящий жар в груди. Мраморная кладка под босыми ногами показалась холоднее обычного. Будто бы пылающий в сердце огонь смущения даже легкую прохладу делал невыносимой стужей.

— Мой император, я вновь прошу: позвольте мне вступить в ряды Безмолвных, учиться искусству смерти и тем угодить вам! — выкрикнула Тамриз.

Пожалуй, быстрее и громче, чем следовало бы. В прошлый раз, когда они вели этот разговор, она сказала лучше.

Аббас вздохнул и отпил еще вина. На Тамриз пахнуло терпким запахом горных трав. В последнее время отец почему-то полюбил мутить благородный напиток пахучими смесями.

— Мы полагаем, ты усердно тренировалась после твоей последней просьбы?

— Да, владыка.

— Очень хорошо. Джохар! — вдруг рявкнул император тому, кто стоял за ложем.

Брат хищно улыбнулся и в два прыжка оказался на середине зала, шагах в пяти от Тамриз. В такие минуты — перед боем или казнью — Джохар более всего напоминал принцессе пантеру. Черные, как у сестры, кудри разметались по плечам, мускулистая грудь возбужденно вздымалась. Брат потянулся почти по-кошачьи, делая шаг навстречу Тамриз. Темные глаза скользнули по ее фигуре. Глаза пантеры, обдумывающей, стоит ли поиграть с антилопой, прежде чем ее съесть.

— Проверь ее, — с улыбкой приказал отец.

***

Несколько минут тишину в зале нарушали лишь звон сталкивающихся скимитаров, шорох голых ступней по мрамору да шумное, тяжелое дыхание бойцов.

Затем раздался хриплый рык боли. Клинок Джохара вскользь прошел по шее сестры, оставив на смуглой коже кровоточащую царапину. Тамриз знала: если б это был настоящий бой, брату ничто не помешало бы сместить клинок на ноготь вправо и